1884

«Дорогой Эрик,

я пишу это письмо из моего гостиничного номера в Копенгагене. Мы с Раулем и матушкой Валериус успели попасть на последний поезд, направляющийся на север, и очень скоро планируем вновь оказаться на моей любимой родине. Как же хорошо будет вновь дышать этим воздухом, видеть эти горы и говорить на родном языке!

Мы с Раулем собираемся пожениться в маленькой церкви в моём родном городке. Я почти хочу, чтобы вы присутствовали на нашей свадьбе — однако с моей стороны было бы жестоко желать этого от вас, не так ли? Тем не менее, этот день будет одним из самых счастливых в моей жизни, и я бы очень хотела иметь возможность разделить его с теми людьми, которые были мне дороже всего на свете.

Да, Эрик, вы — один из таких людей. Даже если бы мне пришлось писать, начиная от этого момента, и до судного дня — я всё равно не смогла бы полностью выразить, как я сожалею о том, что причинила вам такую боль. Я так жалею, что не смогла сказать вам, пока вы были живы, — вы изменили мою жизнь. Как бы то ни было, именно ваше воздействие на меня даровало мне определённую известность. Без вас я была бы никем... без вашего влияния я не стала бы ведущей актрисой, а Рауль никогда бы не заметил меня снова.

Готова поспорить — об этом вы, наверное, жалеете больше всего!

Дорогой Эрик, я так соскучилась по нашему пению. Рауль не любит, когда я пою для кого-либо, кроме него; и пока мне нравится петь для него. Однако вынуждена признаться, что на самом деле я скучаю по тому признанию, которое я получала от публики. Означает ли это, что я тщеславна? И по вам я тоже соскучилась, друг мой; я вспоминаю, как мы с вами сидели по вечерам, как мы читали, как мы пели, как мы разговаривали. Вы так много знаете о столь разных вещах — я до сих пор не могу понять, что вы нашли в такой маленькой робкой птичке, как я. Я пыталась скрыть своё горе от Рауля. Он никогда не понимал, что объединяло нас с вами; и хотя это было не то, чего вы хотели, всё равно это было намного больше того, чего я ожидала и чего заслуживала.

Покойтесь с миром, друг мой.

С любовью,
Ваша Кристина.»


Кристина с рассеянным видом подула на письмо, чтобы высушить чернила. Высыпав содержимое своего ридикюля на туалетный столик, она стала рыться среди вещичек и безделушек, пока не нашла то, что искала. Целью поисков оказался миниатюрный ключик, привязанный к чёрной бархатной ленте. Она вставила его в то, что казалось сплошной деревянной панелью на передней части стоявшей перед ней шкатулки с драгоценностями, и открыла потайное отделение внизу. Оттуда она вытащила нечто, похожее на овал из чёрного шелка, которому кто-то очень тщательно придал форму и окаймил — даже две узкие глазницы.

Маска, предназначенная скрывать всё лицо, была снабжена длинной чёрной лентой, которую должен был завязывать на голове тот, кто её надевал. Некоторое время Кристина сидела, просто держа маску, и задумчиво перебирала шёлк, а затем поднесла к губам, чтобы ощутить его гладкость. Эрик снял её в те последние минуты, которые они провели вместе, прильнув друг к другу и плача, как дети. Их слёзы смешались, когда они обменялись нежными поцелуями, после чего Эрик отпустил её с любимым Раулем. В тот момент она не осознавала, что его маска по-прежнему оставалась зажатой в её руке, зато теперь она находила какое-то горькое утешение в том, что сохранила её. Осознание того, что она бросила Эрика умирать в одиночестве, всё ещё причиняло ей куда большее горе, чем мог бы догадаться её счастливый жених.

Сложив высохшее письмо, Кристина засунула его в потайной ящичек и положила сверху шёлковую маску. Услышав, как жених зовёт её по имени, она быстро закрыла шкатулку и положила её обратно в ящик туалетного столика.

— Иду, любовь моя! — крикнула она, а затем потушила свет и, печально улыбаясь, вышла из комнаты.


«Дорогой Эрик,

меня печалит и даже немного беспокоит то, что, хотя вас не стало, я все ещё чувствую необъяснимое желание рассказывать вам о том, как провела день! Интересно, не является ли написание писем к умершему признаком психического отклонения, как вы полагаете? Хотя, если уж на то пошло, вы, наверное, являетесь последним, кого мне следует спрашивать о психических отклонениях! О, мой бедный Эрик — насколько иначе всё могло бы сложиться для вас, если бы с вами обращались по-другому! Может быть, вы были бы самым здравомыслящим и мудрым человеком из всех!

Или это просто потому, что мне трудно перебороть старые привычки? Это похоже на иронию судьбы: когда я находилась с вами, я писала письма Раулю (которые он никогда не получал). Теперь, когда я выхожу за него замуж, я почему-то пишу письма вам (хотя вы тоже никогда их не получите).

Сегодня мы приехали в мой родной город; вы были бы поражены, узнав, как много людей помнят "маленькую Стину", как меня здесь называли. Кристина — это моё французское имя, здесь же я была Стиной Даэ, дочерью скрипача. До чего же было приятно сегодня вновь услышать моё старое имя и мой родной язык! Боюсь, Рауль совершенно растерялся. Бедный, он выглядел таким смущённым, когда я представляла его всем старым друзьям своего отца — а он не мог понять ни слова из моей речи! Мне очень хотелось рассмеяться, но это задело бы его самолюбие. И всё равно, боюсь, он заметил моё веселье — весь остаток дня он выглядел довольно мрачным.

Мы купили роскошный дом на окраине моего родного городка. Мне хотелось переехать поближе к Гётеборгу, где я смогла бы продолжить своё музыкальное образование, но Рауль настоял на том, чтобы мы остались здесь, в моём старом городке неподалёку от Уппсалы. Я пыталась объяснить, что многих здесь не знаю, мы с папой уехали в город, ещё когда я была совсем маленькой. Но Рауль возразил, что маленький городок — это то, что нам нужно, потому что здесь никто не сможет нас найти.

Лично я не думала, что найти нас будет действительно трудно, учитывая размер нашего дома, но промолчала. Мне не хотелось вступать в споры вот так сразу, ведь мы ещё даже не поженились. Хотя я действительно очень хотела бы иметь возможность продолжить занятия музыкой и пением; однако я сомневаюсь, что такая возможность у меня будет, если мы останемся здесь.

Мы договорились с моим старым священником, что он поженит нас на следующей неделе. А теперь послушайте о самом главном! Узнав о том, кем я была в Париже, отец Фиск попросил меня приходить и петь в церкви по воскресеньям! Даже Рауль не будет возражать против этого, я уверена! Я так рада — и теперь мне действительно, на самом деле хочется, чтобы вы могли прийти и услышать меня. Я знаю, из-за отсутствия практики мой голос стал звучать хуже, и я знаю, что, услышь вы меня сейчас, вы бы рассердились на меня. Мне придётся начать заниматься; отец Фиск хочет, чтобы я начала петь уже в следующее воскресенье после нашей свадьбы. Не могу этого дождаться!

Я только что перечитала последний абзац, Эрик, и поняла, что всё это звучит так, как будто я больше радуюсь тому, что снова буду петь, чем своей собственной свадьбе. Уверяю вас, я очень рада обоим событиям. Рада! Честное слово!

Просто мне не очень хочется снова жить в Уппсале.

Я до сих пор скучаю по вам больше, чем могу выразить. Вы были для меня самым лучшим компаньоном, которого я только могла бы себе пожелать. Рауль любит меня, но не испытывает особой любви к музыке. Мой отец, царствие ему небесное, любил музыку так же сильно, как вы, но совершенно не интересовался чтением. Матушка Валериус любит читать, но (да благословит её Господь) ей не хватает ума, чтобы вести интересные, оживлённые беседы. Вы же, со своей стороны, удовлетворяли мою потребность в общении практически во всех отношениях. Ваша смерть оставила огромную пустоту в моём сердце, которую, кажется, невозможно заполнить ничем другим, как бы я ни старалась.

Мой милый Эрик, почему же вы не сдержали данное мне обещание? Я прочитала объявление о вашей смерти в "Эпоке", но, когда я вернулась в ваш дом, то обнаружила там только Перса, который сообщил мне, что он уже позаботился о вашем теле. Для меня было бы большой честью сделать это для вас, Эрик, — почему вы не приказали ему дождаться меня?

Вы только послушайте, какие глупости я тут пишу — спрашиваю умершего человека, почему он не заставил живого сделать то или иное! Тем не менее, это сильно огорчило меня. Хотя я была очень благодарна, когда он вернул мне ваше кольцо, чтобы я могла сохранить его у себя. Это позволит мне иметь хоть что-либо материальное в память о вас, когда мой голос угаснет.

Кстати, раз уж речь зашла об этом, мне лучше идти заниматься, если я собираюсь петь на публике через две недели! Я просто буду представлять, что вы здесь, со мной, обучаете меня — и у меня всё должно получиться.

Мне бы хотелось, чтобы вы и на самом деле были здесь, со мной, мой дорогой.

Всегда любящая вас,
Кристина.»


Кристина положила это письмо к остальным и заперла их в своей шкатулке. Она понятия не имела, почему время от времени она чувствовала такую необходимость писать Эрику, но до тех пор, пока Рауль ничего не узнал об этом, всё должно быть в порядке. В конце концов, Эрик занимал огромное место в её жизни, и с его уходом в ней осталось чувство пустоты. "Это только до тех пор, пока я не справлюсь со своим горем, — сказала она себе. — Рауль не понимает моей тоски, так что я попросту не буду его этим обременять. Я буду изливать свои чувства на бумагу, где они никому не причинят вреда, а если мёртвые действительно иногда навещают живущих, тогда Эрик будет знать, что я думаю о нём".

«Милый Эрик,

моя дорогая матушка Валериус очень больна. Я беспокоюсь о ней. Ее состояние ухудшилось вскоре после нашей свадьбы. Мне невыносимо видеть её страдания; на протяжении многих лет она была так добра ко мне, она осталась со мной в Париже, хотя ей так хотелось снова увидеть родину. Как и мой отец. Как бы мне хотелось, чтобы он был жив и мог вернуться сюда с нами; мысль о том, что он зачах в Париже, тоскуя по родным местам, просто разрывает мне сердце.

По правде говоря, меня всегда немного возмущало, что Швеция значила для него больше, чем я. Он мог бы привыкнуть к Парижу, если бы захотел, и продолжить обучать меня музыке, однако вместо этого он просто сидел взаперти в своей комнате, всё время наигрывая мелодии своей родины. Я очень скучаю по нему, и я никогда не переставала любить его, но я уже достаточно взрослая, чтобы понять, что он был не настолько непогрешимым, как я думала. Мне очень жаль, что он не захотел обратить своё внимание на окружающий его мир, вместо того чтобы всегда оглядываться на упущенные возможности!

С сожалением признаю, что есть определенная ирония в том, что я пишу эти слова, обращаясь к умершему человеку.

Я взрослею, Эрик? Или просто становлюсь брюзгой?

Любящая вас,
Кристина.»


«Дорогой Эрик,

сегодня утром я впервые пела в церкви. Солнечные лучи, пробивающиеся через окна, и такая прекрасная акустика в церкви — это было чудесно! Это напомнило мне о том, как вы заставляли меня петь в ротонде, чтобы я могла услышать свой голос, отражающийся от всех этих круглых каменных стен! Отец Фиск поблагодарил меня, а несколько человек похвалили и сказали, что у меня, должно быть, превосходный учитель! Я сказала им, что учитель у меня был, но он недавно умер, и я всё ещё скорблю о его потере. Они выразили свои соболезнования, но Рауль сразу после этого поспешил увести меня оттуда. Это выглядело странно. Я не думала, что он может ревновать к уже умершему человеку, но впечатление было именно такое.

Я спросила его об этом в карете: я хотела узнать, что плохого было в простом упоминании о вас, но он выдал какое-то неубедительное оправдание, якобы он не хочет, чтобы все окружающие узнали, кто мы такие.

"А кто мы такие? — спросила я, слегка рассердившись. — Здесь же близкие мне люди, в конце концов!" А он сказал, что мы теперь граф и графиня де Шаньи. Поскольку Филипп умер, не оставив законных потомков, то титул графа де Шаньи унаследовал Рауль. Это так странно, Эрик, — я совершенно не чувствую себя графиней, хотя мы и поженились неделю назад. Я чувствую себя просто маленькой Стиной, наконец-то вернувшейся домой.

Мысль о том, что маленькая Стина на прошлой неделе вышла замуж, по-прежнему кажется мне удивительной. Свадьба была прелестной, и на ней присутствовали многие старые друзья моих родителей. Мне было неудобно: платье, которое я надела для свадьбы по настоянию Рауля, оказалось, по правде говоря, чересчур роскошным для такого скромного общества. Наши соседи, казалось, испытывали смущение, словно они не знали, что делать и как со мной разговаривать. Я, как могла, попыталась избавить всех от неловкости, но из-за того, что Рауль совершенно не говорит по-шведски, мне было очень трудно знакомить его и налаживать его общение со старыми друзьями моей семьи.

Всё это так необычно — жить с мужчиной, быть замужем. Я почему-то думала, что женатые люди всегда спят вместе, но Рауль сказал мне, что это не так: только представители низших слоёв общества, поженившись, спят в одной постели. Мужчины и женщины его класса имеют свои собственные, отдельные спальни. Для меня это кажется странным, когда муж всего лишь навещает свою жену для... ах, однако я не могу говорить о чём-то столь интимном, даже в письме! — а после этого снова возвращается в свою комнату.

Если бы я вышла за вас, как вы хотели, дорогой Эрик, — вы бы тоже оставляли меня засыпать в одиночестве? Однако, я снова неблагодарна. Рауль отказался от многого ради того, чтобы жениться на мне, и я уверена, что скоро привыкну к обычаям дворянства. В любом случае, я не должна думать о вас в таком качестве, поскольку теперь я замужем за другим человеком, которого на самом деле очень люблю.

И всё же, мой дорогой, вы никогда не покидали меня, если я просила вас остаться.

Ваша Кристина.»


Кристина заперла письмо и встала, дрожа. Протянув руку, она погасила газовый рожок, а затем поспешила к своей кровати в лунном свете, льющемся из окна. Сняв халат, она аккуратно положила его сверху на покрывало — это даст дополнительное тепло — и заползла между простынями. Последние крохи тепла, оставшиеся от тела молодого графа, иссякли, и Кристина, собравшись с духом, сунула свои замёрзшие босые ноги к изножью кровати, где простыни были всё ещё ледяными.

Шведские зимы — это было как раз то, о чём она особо не скучала в Париже.

Она тихо лежала и дрожала, зная, что пройдёт немало времени, прежде чем она согреется достаточно для того, чтобы заснуть. Ей так хотелось, чтобы Рауль остался — хотя бы для того, чтобы хоть чуть-чуть согреть её, если уж на то пошло!

«Дорогой Эрик,

некоторое время я не чувствовала необходимости писать вам, что, как я надеялась, было хорошим признаком, указывающим на то, что я справилась со своим горем, вызванным вашей смертью. Хотя я начинаю бояться, что вы были правы, когда говорили, что я никогда, никогда в жизни на смогу покинуть вас — мне кажется, что вы постоянно находитесь со мной, в моей душе. Когда я пела в церкви на прошлой неделе, я думала только о вас. Впрочем, вы могли бы гордиться мной, потому что мне удалось не забыть о том, что при достижении высоких нот подбородок надо держать опущенным вниз. Я до сих пор со смехом вспоминаю, как вы продемонстрировали мне разницу в звуке — когда вы брали эти ноты, как следует, и "пытались достичь их за счёт подбородка". Звук был таким ужасным, что я боялась, как бы туда не сбежался весь кордебалет, чтобы помешать мне убивать бедного кота! Это было в моей гримёрной, ещё до того, как вы показались мне, и я помню, как удивлялась — неужели даже у ангелов, бестелесных существ, есть подбородок? Неудивительно, что и малышка Жири, и малышка Жамм постоянно жаловались на то, что их пугает призрак, если вы являлись им вот так! И чем больше я думаю об этом, тем больше задаюсь вопросом, неужели вам действительно было необходимо так их пугать? Я знаю, вас это, должно быть, развлекало, но, дорогой мой, они же так пронзительно визжали!

Я должна извиниться, Эрик, за то, как я отреагировала, когда обнаружила, что вы на самом деле не ангел с небес. Какой глупой я была, думая, что вы можете им быть! Хотя мне кажется, что вы могли бы быть тогда со мной более честным и избавить меня от такого болезненного разочарования! Иногда я задаюсь вопросом: что бы случилось, если бы вы с самого начала сказали мне, что вы человек, и всё равно взялись бы за моё обучение. Может быть, всё могло быть иначе.

Несомненно, я не заслуживаю того, чтобы со мной обращались так холодно, как это делает Рауль после того, как я пою. Глупый мальчишка, он же знает, что я люблю петь. Так почему он каждое воскресенье ведёт себя со мной столь сдержанно и неприветливо, когда мы едем домой из церкви? Он никогда не просил, чтобы я не пела в церкви; он просто запретил мне когда-либо выходить на сцену. Так почему же он столь холоден со мной? Он смягчается только к середине следующей недели, но к этому времени я уже предчувствую очередное холодное воскресенье после церкви и поэтому не могу получать удовольствие от того времени, что он проводит со мной, даже если он не ведёт себя неприветливо и не делает мне выговоров.

Я знала, что в Швеции будет холодно, но думала, что в моём собственном доме будет тепло.

Недавно он довольно резко говорил со мной по поводу того, что я "слишком фамильярно" веду себя с прислугой. Я всего лишь немного поболтала с одной из служанок, потому что она спросила, откуда мы приехали, и очень обрадовалась, услышав, что последние несколько лет мы жили в Париже. Это был совершенно невинный разговор, если честно, но Рауль услышал нас и позвал меня в кабинет, чтобы поговорить об этом. Он напомнил мне, что теперь я графиня, и что я обязана держать определённую дистанцию между собой и прислугой; не следует держаться с ними на равных, потому что тогда они начнут зазнаваться и решат, что имеют право на особые привилегии. Я вовсе не вела себя с ней на равных (хотя, будучи дочерью крестьянина, я действительно ей ровня); всё, что я делала, — это обращалась с ней, как с человеком. Но Рауль смотрит на это иначе.

По правде говоря, я, может быть, и не была бы склонна болтать с ней и отвлекать её от работы, если бы у меня были другие друзья, с которыми я могла бы поговорить. Но ко мне сюда никто не приходит, а когда я прихожу к ним, они чувствуют себя очень неуютно, находясь в обществе графини. Иногда мне так хочется, чтобы Рауль был простым крестьянином, таким же, как они! Как я. Он теперь уже не тот милый мальчик, которого я знала; теперь это мужчина, причём намного более властный. Только мне бы хотелось, чтобы он приберёг свои командирские наклонности для военно-морского флота, а не испытывал их на своей собственной жене. Я знаю, что он любит меня, но когда всё то немногое время, которое он проводит со мной, он выговаривает мне за то, что я недостаточно хорошо поддерживаю его благородную репутацию, увидеть эту любовь становится всё труднее.

К нам приехали с визитом две сестры Рауля, с которыми он жил раньше. Я использую термин "визит" в его самом широком смысле, поскольку ни для кого из них это времяпровождение нельзя было назвать приятным. На мне это ровным счётом никак не сказалось, поскольку, едва увидев, что они подъезжают, я ушла в свою комнату. Я не думаю, что могла бы провести с ними больше, чем 5 или 10 минут, и выйти оттуда после этого невредимой. Бедному Раулю пришлось играть роль хозяина почти час, и всё это время они на него кричали, ругались и угрожали лишить его наследства. К счастью, это были пустые угрозы: Рауль сказал мне, что обе — и Клеменс, и Мартина — охотно отписали всё своё наследство Филиппу, когда умер их отец. И теперь, когда Филипп умер, Рауль единственный отвечает за семейное состояние.

Однако то, что они кричали, было ужасно: и обо мне, и о Рауле — за то, что он женился на мне. Я всё время слышала их, и пока поднималась по лестнице, и даже через закрытую дверь. Рауль говорит, что завтра они собираются вернуться домой, и я этому рада. Я не хочу, чтобы они находились рядом с ним достаточно долго, чтобы он действительно начал обращать внимание на то, что они говорят обо мне; он может поверить им.

Простите меня, дорогой мой, за то, что я начала тут плакаться вам о своих семейных проблемах. На самом деле бóльшую часть времени Рауль обращается со мной, как с королевой. Когда он вообще со мной, я имею в виду. Он любит меня, и я благодарна, что он, по крайней мере, позволяет мне петь по воскресеньям (хотя он и становится из-за этого раздражительным). Он так мил со мной в середине недели, что я, конечно же, с лёгкостью прощаю ему некоторую грубость по воскресеньям, и когда он застаёт меня за поведением, не подобающим моему рангу.

Видит Бог, вы, несомненно, сердились на меня гораздо чаще, друг мой! Но мне так пусто без вас, что я скучаю даже по этому. Не говоря уже о том, что ваше раздражение, как правило, было вызвано тем, что я делала что-то глупое, что могло повредить моему голосу.

Теперь я должна вернуться и попытаться успокоить моего дорогого мужа. Я чувствую себя лучше, написав всё это; мне кажется, что вы помогаете мне, Эрик, даже из могилы.

Полагаю, все эти нездоровые рассуждения, должно быть, являются следствием вашего на меня влияния, дорогой мой, со всеми этими вашими разговорами о смерти, привычке спать в гробу и тому подобном.

Ваш любящий друг,
Кристина.»


Кристина заперла письмо и встала, поправив юбку. Время близилось к ужину, и на этот раз она решила поговорить с Раулем о его поведении по воскресеньям. Пора уже растопить этот холод в их отношениях. Он вёл себя так с самого первого воскресенья, когда она спела, когда люди похвалили её голос и выразили ей соболезнования в связи со смертью её учителя. С неё хватит.

К сожалению, их разговор пошёл не так, как планировалось, и они с Раулем разошлись в этот вечер по своим комнатам в состоянии холодной отчуждённости.

«Дорогой Эрик,

угадайте, что? Это одна из самых удивительных вещей, которые когда-либо со мной происходили! И на этот раз я рада, что вы не будете читать эти письма, поскольку знаю, что никогда не смогла бы поговорить с вами об этом, если бы вы были живы. Мне было бы слишком неловко.

У нас с Раулем будет ребёнок.

Я так рада! И Рауль теперь со мной так ласков, хотя мне очень часто (почти каждый день) становится плохо. Доктор сказал, что скоро мне должно стать лучше; и я надеюсь, что он прав! Ещё он сказал, что таким женщинам, как я, не стоит рожать детей, потому что мои бёдра не подходят для этого. Какой гадкий и кошмарный человечишка! Рауль, выпроваживая его, был с ним весьма резок.

Так что теперь мы получили восхитительную привилегию выбирать имя для нашего ребёнка. Я надеюсь, что это будет мальчик. Рауль говорит, что он хочет маленькую светловолосую девочку, которая будет похожа на меня, но лично я надеюсь, что это будет мальчик, которого я смогу назвать в честь моего отца. Так или иначе, светлые волосы у ребёнка весьма вероятны, если учесть, какие волосы у нас обоих.

Обратной стороной этой новости является то, что Рауль больше не "навещает" меня в моей комнате, и мне очень одиноко, особенно ночью. На протяжении всего дня я также нахожусь в одиночестве. Кажется, некоторые мои старые друзья чувствуют себя неловко, нанося визиты графине, и не хотят, чтобы я приходила к ним, потому что стыдятся своих маленьких обветшалых домов.

О, Эрик, если бы они вспомнили, как мы с отцом ночевали в стогах сена по всей Швеции, они, может быть, не так остро бы ощущали различия между нами! Еще я скучаю по старым друзьям в Опере, по тому, какое там царило оживление. Это был совершенно другой мир, и совершенно другая жизнь, доступная только тем людям, которые жили и выступали в этих стенах. Ни одному человеку со стороны никогда не понять этого. Здесь у меня очень мало друзей, а Рауль сейчас настолько осторожен в обращении со мной и так озабочен моим здоровьем, что заставляет меня каждый вечер рано ложиться спать и отказывается составлять мне компанию.

Это скучно. Мне совершенно не нужно так много спать, поэтому я обычно читаю перед сном. Вы же помните, как поздно я всегда ложилась спать, Эрик, — я вспоминаю многие, многие вечера, когда мы вдвоём сидели в вашей гостиной, вместе читая далеко за полночь. Но Рауль встаёт с петухами и хочет, чтобы я брала с него пример, поэтому я каждый вечер отправляюсь в постель в восемь часов, а потом не сплю до часа или двух.

Ах, однако я снова начинаю на него жаловаться. На самом деле, он очень мил, и с его стороны очень любезно так хорошо обо мне заботиться. Он не виноват в том, что моё тело всё ещё придерживается театрального режима. Может быть, материнство избавит меня от этого.

Я знаю, вы не были бы счастливы, услышав мои новости, Эрик, но мне хочется надеяться, чтобы вам бы, по крайней мере, было приятно, что это делает счастливой меня. Мы с Раулем так взволнованы тем, что у нас будет ребёнок.

Возможно, это один из тех случаев, когда я радуюсь, что вы не будете читать эти письма.

Всегда ваш друг,
Кристина.»


Кристина подула на чернила, чтобы высушить их, и заперла письмо, как обычно. Не в первый раз ей хотелось, чтобы Эрик был ещё жив и мог поговорить с ней. Что-то было в их отношениях, какой-то огонёк взаимопонимания, который никогда не связывал её с Раулем. После того, как она уже привыкла к лицу Эрика и проводила с ним больше времени, они наслаждались долгими вечерами, коротая их в неспешных беседах. Он был хорошим слушателем и умным собеседником, и бóльшую часть времени она с лёгкостью забывала о том, что он уродлив, похож на скелет и психически неуравновешен. Ей казалось, что рядом с ней по-прежнему находится её друг — "голос" из гримёрной.

Она грустно улыбнулась, вспомнив свою тесную дружбу с "голосом" и то, как она позже превратилась в дружбу с Эриком. Из-за того, что безумное поведение Эрика так сильно напугало её, она никогда не рассказывала Раулю о том приятном времени, нестрашном времени... времени, когда она всерьёз думала о том, чтобы принять предложение Эрика. Пару раз она пыталась рассказать Раулю — просто для того, чтобы её муж не считал Эрика таким чудовищем, — но это только рассердило его.

Нет, ей придётся смириться с этим: Раулю никогда не понять ни тех отношений, которые связывали их с Эриком, ни того, как она скучает без него.

«Дорогой Эрик,

матушка Валериус умерла. Она прожила достаточно долго, чтобы снова увидеть родину и присутствовать на нашей с Раулем свадьбе, но потом она подхватила простуду, и её здоровье резко ухудшилось. Так что теперь она не сможет увидеть, как родится наш ребёнок, не сможет составить мне компанию и помочь во время беременности, которая, по некоторым причинам, делает меня ещё более одинокой.

Сегодня утром я пела в церкви на её отпевании. Мне не очень хотелось петь в такую грустную минуту, но поскольку, прежде всего, именно матушка Валериус убедила меня, чтобы я согласилась брать уроки у вас, то отказать ей в этой последней почести я не могла.

В связи с этим я порой сомневаюсь в её умственных способностях. Я знаю, что сама я была ужасно наивной, почти глупой в своей доверчивости — однако я тогда была сущим ребёнком. Рискуя показаться неблагодарной по отношению к ней (какой я на самом деле не являюсь), — какие были оправдания у неё?

Я кажусь вам наивной, милый Эрик? Или просто разочарованной? Ибо я определённо разочарована. Ни одна из моих надежд, ни один из моих планов никогда не осуществлялись, с самого детства, — за исключением того времени, когда я была с вами. Я всегда мечтала петь ведущие оперные партии, и вы сделали это возможным! Однако мой отец забросил меня, погрузившись в свои воспоминания о доме; Рауль по ночам оставляет меня в моей комнате в полном одиночестве; мои старые друзья здесь избегают меня из-за титула (странно, я ведь не чувствую себя графиней! Я по-прежнему ощущаю себя маленькой Стиной, но никто так ко мне больше не относится), а теперь вот меня покинула и матушка Валериус. Она была мне почти как мать, сколько я себя помню, и хотя она была простой женщиной, у неё было доброе и благородное сердце. Я уверена, что она полюбила бы вас, если бы встретила. Конечно, ведь в тот вечер, когда Рауль явился без предупреждения, она защищала моё право любить вас, даже не зная, кто вы такой.

Эрик, я так одинока, так одинока! Я знаю, что должна испытывать благодарность, ибо какой ещё "оперной певичке" повезёт выйти замуж за графа и поселиться в огромном, красивом доме, в окружении роскоши? Но я не испытываю благодарности; я чувствую лишь грусть, потому что мне не с кем всем этим поделиться, и отчаяние из-за того, что я нахожусь в постоянном одиночестве.

В ту последнюю неделю, когда вы так странно вели себя и так меня напугали, признаюсь, я бросилась к Раулю в поисках утешения. Он казался опорой для такой испуганной и страдающей девушки, какой я была в ту пору, — и я уцепилась за него. Возможно, я тогда даже влюбилась в него — только потому, что он был таким спокойным и разумным, в отличие от вас. Но теперь, дорогой мой, я пришла к выводу, что он не способен справиться с повседневными трудностями человеческого существования. Когда перед ним не стоит великая, благородная цель спасти девицу от сумасшедшего, он, кажется, не совсем знает, что делать даже с самим собой — не говоря уже о вышеупомянутой девице! Наши разговоры за ужином вежливы и высокопарны, а ведь это единственное время, которое мы вообще проводим вместе. Бóльшую часть дня он проводит в своём кабинете. Такое ощущение, что он потерял смысл жизни и, скорее всего, уже жалеет о своём решении жениться на мне.

Я буду счастлива, когда родится наш ребёнок. Может быть, тогда Рауль сможет найти для себя новую цель в жизни. Мне бы только хотелось, чтобы моя приёмная мать всё ещё была жива, чтобы увидеть нашего малыша.

Мой милый Эрик, почему все, кого я люблю, умирают?

Ваш печальный друг,
Кристина.»


Кристина заперла письмо и задержалась, чтобы полюбоваться самой шкатулкой. Она никогда не говорила Раулю, но эту шкатулку сделал для неё Эрик. Верный своей озорной, мальчишеской натуре, он наполнил её потайными отделениями и крошечными секретными дверцами, скрытыми рычажками и переключателями. Кристина перевернула её, нажала на бок — и со щелчком открылся маленький ящичек. Засунув внутрь два пальца, девушка вытащила простое золотое колечко. Поднеся его ближе к свету, она взглянула на выгравированную изнутри надпись: "К. Д." с одной стороны, и "Эрик" — с другой.

Медленно, сама не зная, почему, она сняла с пальца своё обручальное кольцо и надела вместо него кольцо Эрика. Кольцо блестело в тусклом свете газового рожка, и Кристина посмотрела на него с грустной улыбкой, прежде чем положить его обратно в тайник, вернув на палец обручальное.

Она задалась вопросом, смогла бы она родить детей от Эрика, если бы они поженились?

Обругав себя за эту мысль, Кристина быстро спрятала шкатулку, повесила ключик на шею и забралась в постель. Слишком возбуждённая, чтобы уснуть так рано, она взяла в руки книгу и стала читать.


«Дорогой Эрик,

вчера мы с Раулем выезжали на прогулку, и наша карета сломалась. Это был один из тех редких случаев, когда он захотел побыть со мной, не считая того времени, что мы проводим за столом, и я была так счастлива! Но затем у кареты сломалось колесо, и дальше ехать было невозможно. Он выпряг лошадь и вскочил на неё, чтобы ехать обратно верхом. Затем стал помогать мне забраться наверх и усадил меня за своей спиной. Я была крайне удивлена: я думала, что, когда мужчина и женщина едут вдвоём, женщина всегда должна быть впереди. Видите ли, я вспомнила, как мы с вами вдвоём ехали на Цезаре, в ту ночь, когда упала люстра, и вы провели меня через зеркало в гримёрной.

Рауль был изумлён, он стал с подозрением расспрашивать меня, когда я раньше ездила верхом и с кем, и — Эрик, мне стыдно об этом говорить, но я обнаружила, что лгу ему! Я сказала ему, что мы ездили так с моим отцом, когда я была маленькой.

Он, кажется, поверил этому и рассмеялся, сказав, что дети действительно ездят спереди, но взрослые люди должны ехать сзади. Хотя затем он решил побаловать меня и посадил меня перед собой.

Я прошу прощения за то, что я так солгала. Уверяю вас, это не потому, что я стыжусь вас или чего-нибудь из того, что мы делали, когда были вместе! Это лишь потому, что Рауль становится настолько ревнивым, если я хотя бы вскользь упоминаю ваше имя, что мне намного проще вовсе этого избегать.

Эрик, я надеюсь, вы не возражаете, если я задам вам личный вопрос, который возник у меня после этой поездки с Раулем? Что вы чувствовали в тот раз, когда мы вместе ехали на Цезаре? Потому что мне кажется, что вы чем-то одурманили меня, и я почти ничего из этого не помню. Однако с Раулем мы выяснили кое-что интересное: мы были довольно тесно прижаты друг к другу на скачущей лошади, и Рауль пришёл в изрядное волнение, — и потом, когда мы подъехали к дому, он не пошёл сразу искать мастера-колесника, а вместо этого зашел в дом и потащил меня прямо наверх, в мою комнату! При свете дня!

Он всё время говорил, что это была неплохая идея с моей стороны — ехать спереди, и теперь, когда я знаю, что он имеет в виду, я боюсь сказать ему, что именно вы сделали это первым, чтобы удержать меня на лошади после того, как усыпили меня!

Я поняла, что вы, должно быть, усыпили меня, потому что запах хлороформа пристал к вашей коже и одежде. Ещё когда я была маленькой девочкой и наблюдала, как матушка Валериус проводит свои опыты, я всегда думала, что, должно быть, именно так пахнет смерть: такой затхлый, сладковатый аромат, который давит на лёгкие и вызывает тошноту. Он очень сильно напугал меня, особенно в сочетании с вашим изможденным видом и холодными руками. Теперь я знаю, что это не было вашей виной, но в тот раз вы меня действительно испугали.

Долгое время я думала, что если бы вы только сказали мне правду с самого начала, то ваше предательство не было бы таким болезненным. Если бы вы сразу сказали мне, что вы мужчина, хоть и изуродованный, который хочет давать мне уроки музыки... но нет, вы были правы. Я бы не согласилась. Представляете, какой-то неизвестный, изуродованный мужчина показывается в моей гримёрной каждое утро? И так Рауль причинил мне достаточно беспокойства из-за того, что в моей гримёрной слышался лишь мужской голос. Представьте себе, насколько сильнее пострадала бы моя репутация, если бы там со мной оказался и сам мужчина?

Вероятно, то, что вы сделали, было самым лучшим выходом в данной ситуации, и всё-таки жаль, что вы не отказались от использования хлороформа!

Всегда ваша,
Кристина.»


Кристина убрала письмо в шкатулку, благословляя Эрика за то, что он ухитрился сделать ящик таким маленьким с виду, но при этом таким вместительным. Даже с учётом всех писем, которые она уже написала, ящик был наполнен лишь наполовину. Она на мгновение наклонилась и понюхала ящичек.

Внутри пахло чернилами и пчелиным воском... и лишь малейшим оттенком плесени — и Кристина выпрямилась и улыбнулась. Она вспомнила, что совершенно такое же сочетание запахов можно было услышать от Эрика, когда он не возился с каким-нибудь хлороформом. Странно успокоенная тем фактом, что всякий раз, когда она захочет, она сможет открыть ящичек и вдохнуть запах своего учителя, она закрыла шкатулку и убрала её подальше.

«Дорогой Эрик,

в последнее время я думала о вашем лице. Я знаю, что это странная тема для размышлений, ведь даже самые близкие ваши друзья не смогли бы сказать, что вы красивы. Сколько у вас было друзей, Эрик, близких или нет? Я вдруг поняла, что очень многого о вас не знаю. Ваши истории о том, как вы путешествовали в Персию и в другие места, всегда просто завораживали меня, но я знаю, что вы никогда ни с кем не делились даже половиной из этих воспоминаний.

Иногда я мечтаю о том, как могла бы путешествовать с вами...

Но я завела речь о вашем лице. Я как-то раз упомянула в разговоре с врачом (который, на самом деле, оказался не таким уж плохим человеком, когда я узнала его получше), что я знала кое-кого с врождённым дефектом лица, и он сказал мне, что подобные явления встречаются намного чаще, чем думают люди. Он рассказал мне о человеке, которого он знал в молодости: тот родился вообще без носа — на том месте, где должен был быть нос, у него находилась просто дыра. И наставник моего врача сделал этому мужчине фальшивый нос, который выглядел, как обычный.

Я знаю, ваше уродство заключалось, скорее, в определённых чертах внешности... ладно, в том, что вы были похожи на труп (а ваша худоба только ещё больше ухудшала ситуацию — Эрик, мне явно следовало оставлять вам всё, что вы мне готовили, когда я была вашей гостьей! Я тогда смогла бы хоть немного откормить вас!), к которым не сразу привыкаешь, но меня огорчает то, что, возможно, для вас существовала какая-то надежда получить удовольствие от нормального общения с людьми, а вы так и не узнали об этом.

И я должна признаться в недостойных мыслях. Если бы мы с вами поженились, не передалось ли бы ваше уродство нашим детям? Я говорила об этом (гипотетически, конечно!) со своим врачом, и он так не считает. Он говорит, что такого рода случаи, как правило, являются единичными и не обязательно передаются детям. От этого у меня на душе стало немного легче, хотя я понятия не имею, почему. И почему я вообще должна думать о красоте или уродстве других, когда я сама похожа на выброшенного на берег кита — вот этого я точно не понимаю. Врач говорит, что примерно две трети срока беременности позади. Надо же, какая радость. Я несчастна: спина болит, я распухла, моя обувь стала мне мала, и я теперь похожа на большого розового моржа. Если бы вы могли увидеть меня сейчас, вы бы больше не считали меня красивой! И я не знаю, как я выживу в ближайшие три месяца, если я уже такая огромная!

Ваша, к сожалению, необъятная
Кристина.»


Кристина заперла письмо и встала, потянувшись, чтобы хоть немного облегчить боль в спине. Она задавалась вопросом, действительно ли она должна быть настолько большой, когда оставалось ещё три месяца до родов, но доктор заверил её, что у некоторых женщин так и происходит, и что всё в порядке. Она вызвала горничную, Аннеке, чтобы та помогла ей раздеться.

Для того, кто вырос в бедности и независимости, как Кристина, необходимость использовать горничную, чтобы та помогала ей одеваться и раздеваться, казалась странной. В Опере она уже пользовалась её услугами, но по-прежнему отдавала предпочтение простым нарядам, которые носила, будучи юной девушкой — нарядам, на которых не было такого количества крючков и шнурков. Однако теперь, когда её тело приняло такие формы, она просто-напросто не могла достать до застёжек. Аннеке пришла, чтобы помочь ей раздеться и облачиться в ночную сорочку. Затем девушке пришлось крепко схватиться за столбик кровати, чтобы помочь Кристине улечься в постель. Кристина потеряла всю свою природную грацию, она ненавидела тот факт, что даже лечь в постель самостоятельно она не может.

— Мне погасить свет, госпожа? — спросила Аннеке.

Кристина задумалась на минуту. Для сна было слишком рано; она бы лучше почитала, но тогда потом придётся либо вставать и тушить свет самой, либо заставлять горничную бодрствовать до тех пор, пока она сама не будет готова уснуть. Из уважения к молодой женщине, она кивнула:

— Да, пожалуйста, а потом можешь быть свободна. Ты мне сегодня больше не понадобишься.

Горничная с благодарностью присела в реверансе и, потушив огни, ушла. Кристина вздохнула и легла на спину, приготовившись провести несколько часов без сна. Лёжа таким образом, она по своей привычке соскользнула в мечты. Она думала об Эрике и о том, на что это было бы похоже, если бы она выбрала его по любви и вышла бы за него замуж. Она призналась себе, что, если бы лицо Эрика не было таким уродливым, и если бы на сцене в тот момент не появился Рауль, это было бы вполне возможным. Разумеется, она никак не могла дать Раулю честный ответ — в тот раз, на крыше, когда он спросил её, любила бы она его по-прежнему, если бы Эрик был красив? Она лишь спросила его в ответ, зачем ему знать о чувствах, сокрытых в глубине души, "как прячут грех", — а затем сменила тему. Однако теперь, лёжа в темноте на протяжении нескольких часов, когда ей нечем было заняться, кроме размышлений, она была вынуждена признаться в пустоту, что да, она бы любила Эрика, если бы он был красив.

Покраснев от стыда за свою легкомысленность, она осторожно перевернулась на бок и всхлипнула. Это просто позор, что она позволила своим чувствам быть столь зависимыми от чьего-то внешнего вида. Вдруг она вспомнила отрывок из Библии, о котором говорил несколько недель назад отец Фиск: человек смотрит на внешность, а Бог смотрит в сердце.

Кристина была очень набожной, и ей было стыдно, что она показала себя не с лучшей стороны и оказалась не ближе к Богу, чем кто-либо другой из тех, что оскорбляли Эрика на протяжении всей его жизни.

Она даже не почувствовала, как слёзы потекли по её лицу, когда она лежала там, думая о нём. Беременность сделала её эмоциональной, и этот раз не стал исключением. Подумав о том, какой была её жизнь, и какой она могла бы быть с Эриком, она расплакалась, уже не стесняясь.

Засыпая, она думала о нём.

«Дорогой Эрик,

после смерти матушки Валериус я очень много думаю о вас. Поскольку, в первую очередь, именно она внушила мне мысль о том, что таинственный голос в моей комнате принадлежит Ангелу Музыки, то мысли о ней неизменно приводят меня к размышлениям о вас. Хотя всё же довольно странно, какое огромное место вы занимаете в моей душе. Я и так обычно думаю о вас довольно часто, но это уже становится похоже на навязчивую идею! Вы теперь появляетесь в моих снах почти каждую ночь.

Я даже одно время начала беспокоиться о своём психическом здоровье, потому что мои сны были настолько яркими, что, когда я просыпалась, реальный мир казался мне похожим на сон. Правда, потом я успокоилась на этот счёт, о чём рада вам сообщить. К моей горничной, Аннеке, вчера приехала её замужняя сестра. Ее зовут Шарлотта, и я приятно удивилась, услышав, как Аннеке называет её "Лотти". Это напомнило мне старые сказки, которые отец рассказывал мне и Раулю, когда мы были детьми. Тем не менее, у Лотти уже трое детей, и когда она узнала, что я в положении, она смогла успокоить меня по целому ряду вопросов — включая тот факт, что беременных женщин довольно часто преследуют чрезвычайно яркие повторяющиеся сны.

Если бы Рауль узнал, что я так прекрасно провела время в гостях у сестры своей горничной, он бы меня отругал. Он считает, что я, как графиня, недостаточно хорошо поддерживаю свой статус. Однако он не понимает, как мне нужны другие женщины для того, чтобы обсудить с ними подобные вещи. Если я на что-то жалуюсь, он просто посылает за доктором. Но поскольку многое из того, что происходит со мной, на самом деле является совершенно нормальным для беременной женщины, то я ненавижу, когда мне приходится вызывать врача, хотя меня могут успокоить всего лишь 20 минут разговора с другой женщиной!

Но я говорила о своих снах. Обычно это просто сны-воспоминания, воспоминания о различных вещах, которые мы делали вместе — пели, выезжали на прогулки, читали — но этой ночью мне приснилось о том, как мы впервые лично встретились. Хотя в моём сне всё было по-другому: мы с вами почему-то оказались женаты и находились у меня в гримёрной, после чего вы провели меня через зеркало. Когда вы держали меня перед собой на Цезаре, вы делали это как мой муж, а когда вы целовали меня, вы целовали свою жену. Вы были без маски, но для меня это не имело значения.

Там были некоторые подробности, о которых я стесняюсь даже думать, не то что писать. Достаточно сказать, что в моём сне мы вели себя... совсем как муж и жена. Однако потом вы заплакали и сказали мне, что это было замечательно, но это было не на самом деле.

Проснувшись и обнаружив, что вы были правы, я сама не смогла сдержать слёз.

Более того, этот сон был наполнен столь яркими и страстными подробностями, что пробуждение в моём холодном, одиноком доме, без музыки, было больше похоже на пробуждение в кошмаре. Мне пришлось напомнить себе о том, что случилось на самом деле: что вы похитили меня, запугали меня и чем-то одурманили, и что наша поездка по подвалам была сопряжена для меня скорее с ужасом, чем с романтикой. Несмотря на это, меня не покидало чувство, что мой сон показывал то, что на самом деле должно было произойти между нами — вместо того, что произошло в действительности. Я не смогла удержаться от того, чтобы не вспомнить снова в подробностях свой сон, и этим расстроила себя на всю оставшуюся часть дня.

Я буду рада, когда этот ребёнок родится и я снова смогу совладать со своим разумом.

Всегда ваша,
Кристина.»


Кристина сложила это письмо и убрала его в маленькую шкатулку. Во сне были некоторые эпизоды, о которых она не упомянула в письме Эрику, и которые заставили её проснуться, задыхаясь. Во сне её ощущения от поездки на Цезаре, когда за её спиной сидел Эрик, который крепко прижимал её к своему жилистому телу, были весьма реальными и сильными. На самом деле, во время той поездки она была почти без чувств — но теперь, во сне, её чувства были напряжены до предела. Она чувствовала каждый сантиметр его поджарого тела, прижимающегося к её телу, его тонкие руки, обнимающие её за талию и удерживающие её прямо, несмотря на лёгкое покачивание идущего шагом Цезаря.

Наклонив голову, она покраснела ещё сильнее, вспомнив некоторые подробности, которые она никогда, никогда в жизни не разгласит — нет, даже в письме к умершему человеку.

Утром, когда она проснулась и обнаружила, что это был всего лишь сон, она не смогла остановить поток слёз. Перестала она плакать лишь тогда, когда миновало обеденное время.

За ужином она была в дурном настроении, а когда Рауль спросил, в чём её проблема, она только огрызнулась. Когда той же ночью он пришёл к ней в комнату, она его прогнала. Принимать Рауля в своей комнате казалось ей предательством по отношению к Эрику.

Ей потребовалось немало времени для того, чтобы снова почувствовать себя нормально.


«Дорогой Эрик,

Рауль — крыса и чёртов ублюдок, и я жалею, что вообще вышла за него замуж! Я, понимаешь ли, через месяц подарю ему ребёнка, а он имеет наглость называть меня дурочкой и говорить со мной свысока! Всё, чего я хотела, это всего лишь немного клубники — я что, прошу слишком многого? — а он не только отказался достать её для меня, но ещё и взял на себя наглость прочитать мне лекцию о сезонности в сельском хозяйстве!

Я сказала ему, что он, несомненно, достаточно богат, чтобы купить жене немного клубники вне сезона, поскольку он, кажется, в состоянии позволить себе все остальные капризы. Он очень рассердился на меня и выбежал. Я всё ещё была зла, мне хотелось метаться по комнате, кричать и ломать всё вокруг, но вместо этого всё, что я могла сделать, — это плакать, и меня ещё больше взбесило то, что я не могла излить свой гнев так, как мне хотелось!

Простите, Эрик. Я в последнее время настолько ужасно капризна и противоречива, что сама себя не узнаю. Врач сказал, что это не моя вина, всё дело в ребёнке. Он говорит, что многие женщины в положении "сходят с ума", как он несколько бесчувственно выразился. И Рауль тут тоже не виноват; ему ничего не остаётся, кроме как удовлетворять большинство моих неразумных (должна признать) требований.

Но, боже ты мой, как же я буду рада, когда этот ребёнок родится и я смогу вернуться к нормальной жизни! Он толкается и ворочается, представляете, Эрик! Я чувствую, как он двигается внутри меня! Я даже не знала, что дети могут так делать. И мне очень хочется, чтобы рядом со мной по-прежнему была матушка Валериус или ещё какие-нибудь женщины, с которыми я могла бы поговорить. Мне не хватает подруг.

Мне не хватает друзей.

И больше всего мне не хватает вас. Я ежедневно молюсь за вашу душу, мой дорогой, чтобы наш Отец Небесный сжалился над вами и впустил вас в рай, несмотря на ваши грехи. Если я не могу больше радоваться вашему обществу здесь, на земле, то, может быть, Он ещё позволит нам быть вместе в мире ином.

Я слышала, что можно достичь очищения грехов через мученичество. Если это так, мой дорогой друг, то вы, безусловно, получили это право.

Мне только жаль, что всё так сложилось. Я определённо не стóю чьей-либо жизни.

Ваша Кристина.»


Кристина сделала глубокий вдох, успокаиваясь. Она действительно немного перегнула палку с бедным Раулем! Она велела служанке немедленно дать ей знать, как только он вернётся; она должна будет извиниться перед ним за некоторые вещи, которые она высказала ему в пылу гнева. Немного грустно улыбнувшись собственной глупости, она сложила письмо и положила его в шкатулку вместе с другими, после чего убрала шкатулку в ящик своего туалетного столика.

«О, Эрик!
Эта трагедия — худшая из всех, что происходили в моей жизни.
Наш ребёнок мёртв.

Он родился на целый месяц раньше, и что-то с ним было не так. Судя по всему, какой-то дефект появился у моего малыша ещё до того, как он родился!

Но, Эрик, он выглядел так прекрасно! Мне дали подержать его несколько минут , и он смотрел на меня своими глазами небесного цвета. Ещё у него была копна светлых волос и ямочка на подбородке — такая же, какая была, по словам Рауля, у его старшего брата Филиппа.

Рауль потребовал, чтобы мы назвали его в честь Филиппа, так мы и сделали.

Но, Эрик, как я хотела назвать его в вашу честь! Это мог быть один из способов хоть как-то вернуть вас к жизни... но, конечно, Рауль об этом и слышать не хотел — и потребовал, чтобы мы вместо этого назвали малыша в честь Филиппа.

А теперь наш любимый, прекрасный маленький Филипп мёртв. Он прожил всего полтора дня, потому что совсем не мог принимать какой-либо пищи. Он не мог глотать, врач сказал, что именно поэтому я и стала такой крупной в начале беременности. Я не совсем это поняла, однако мы не могли заставить его проглотить ни капли молока, так он и умер.

Я не знаю, как я смогу пройти через это, Эрик. Рауль подавлен так же, как и я, — по крайней мере, так он говорит, однако он не носил маленького Филиппа почти год под своим сердцем, а затем не рожал его в криках и мучениях, так что я не понимаю, как это вообще можно сравнивать. Но он мой муж, и я должна ему верить.

О, роды были ужасными, Эрик. Я никогда не думала, что человеческое тело способно чувствовать такую боль — и выжить после этого. Хотя, если уж быть честной, я едва не умерла. Врач клянется, что не скажет Раулю, как близко к этому я была, однако я подозреваю, что Рауль уже знает. Я несколько дней лежала слабая, истекающая кровью, не способная даже пошевелиться.

Рауль не говорил мне о смерти нашего маленького сына до тех пор, пока я не смогла, наконец, подняться. По его словам — это лишь потому, что он боялся, что я не смогу выздороветь, если он сразу мне всё скажет, но я считаю, что это было всё-таки жестоко — ждать, когда я поправлюсь и захочу подержать своего ребёнка, прежде чем сказать мне, что маленький Филипп умер несколько дней назад.

Я немного беспокоюсь, Эрик, потому что я не чувствую горя; по крайней мере, такого же сильного горя, которое я ощущала, когда умер мой отец — или вы. Я просто чувствую какую-то пустоту: словно я стала полой и хрупкой — и разобьюсь на миллион кусочков, если упаду. Рауль не разговаривал со мной с тех пор, как сообщил мне о Филиппе, это было три дня назад. Я не покидаю своей комнаты.

Я вспоминаю, как всякий раз, когда меня что-то беспокоило, вы заставляли меня петь с вами дуэтом. Вы выбирали что-то страстное или отчаянное и пели вместе со мной, выпуская тревоги наружу, даруя тем самым катарсис моей душе. После этого я всегда чувствовала себя лучше, даже если проблема никуда не уходила.

Вот когда я больше всего нуждаюсь в том, чтобы вы заставили меня петь, Эрик, так это сейчас. Как ни крути, «Господи, помилуй» или осанна, которые мне позволено петь в церкви, — этого для меня явно не достаточно. Мне нужен катарсис; мне нужно, чтобы в пении были чувства и страсть, печаль и отчаяние, радость и гнев. Мне нужно то, что снова заставит меня чувствовать.

Мне нужна опера, мой дорогой Эрик.
Мне нужны вы.
Кристина.»


Кристина тщательно спрятала письмо и заперла шкатулку. Затем вызвала горничную, чтобы та помогла ей одеться и причесаться, и на этот раз она была рада помощи. У неё просто не было сил, чтобы сделать всё это самостоятельно.

— Скажи моему супругу, что я отправилась на прогулку, — велела Кристина, и горничная кивнула, помогая ей надеть шаль.

После её ухода Рауль тихо подошёл к двери. Легонько постучав, он вошёл.

— Кристина?

Оглядев комнату и не увидев жены, он вздохнул и уже собрался уходить, когда его внимание привлекла шкатулка Кристины. Она была прелестной: нескольких дюймов в высоту, украшенная затейливой резьбой, с персидским павлином на самом верху. Рауль не помнил, чтобы когда-нибудь раньше видел её здесь; нахмурившись в замешательстве, он подошёл и открыл крышку.

В основном отделении невинно лежали ювелирные изделия Кристины, которые он же ей и подарил. Рауль достал их, одно за другим, и стал рассматривать, улыбаясь. Он вспомнил, какой королевой она выглядела с этим бриллиантовом ожерельем на шее, когда они поженились. И задался вопросом, почему она больше не надевает ни его, ни рубиновые серьги, ни любые другие украшения, которые он ей подарил. Он положил их обратно в основное отделение и попытался открыть крошечный ящичек снизу.

Тот был заперт. Рауль нахмурился и наклонился, чтобы рассмотреть его. Да, там действительно была замочная скважина, хотя ящичек был настолько маленьким, что он едва мог разглядеть края. Рауль огляделся в поисках ключа, но не нашел его.

Он на мгновение задался вопросом, почему же Кристина оставляет основное отделение незапертым, хотя там лежат все ценные вещи, и что же, в таком случае, является для неё столь ценным в сравнении с ними, что ей приходится запирать это в крошечном ящике? Любая из служанок может запросто взять и забрать что-либо из основного отделения, приди ей в голову такая мысль; разумеется, именно этот ящичек и должен быть заперт, а не маленький снизу. А, ладно. Когда он найдёт Кристину, он её спросит.

«Дорогой Эрик,

я не думаю, что Рауль счастлив здесь — ни в Швеции, ни в нашем доме, ни со мной. Я не знаю, как ему помочь, поскольку он не говорит мне, в чём дело. Когда я его спрашиваю, он отвечает, что всё в порядке. Но холодность воскресных дней теперь распространяется и на остальную часть недели, хотя я вообще не пела с тех пор, так как мы потеряли маленького Филиппа. Большую часть времени Рауль проводит в одиночестве в своём кабинете, а я — в одиночестве в своей комнате. Он жалуется, что у него здесь нет друзей, потому что он не говорит по-шведски; что ж, я могла бы научить его, если бы он захотел (а он не хочет), однако это не поможет. Он не понимает, что у меня здесь тоже нет друзей. Ни одному из моих старых приятелей не хочется общаться с графиней.

Я уже почти год не пела в церкви — с тех пор, как мы потеряли нашего малыша. Я пытаюсь петь сейчас, но у меня перехватывает горло. Уверена, вы бы рассердились на меня, Эрик, если бы могли услышать те слабые жалкие трели, которые я издаю сейчас. Мне кажется, что я подвела вас — даже больше, чем прежде, я имею в виду. Я знаю, что не сумела отплатить вам любовью, пока вы были живы, но по какой-то причине потеря голоса кажется мне куда большим предательством по отношению к вам. Простите меня, Эрик. Простите за всё. Жаль, что не в моей власти вернуться назад во времени и кое-что изменить в нашей жизни.

Я начинаю задаваться вопросом, хотела бы я изменить своё решение выйти замуж за Рауля? Определённо, наш брак и наша жизнь здесь оказались совсем не такими, как я рисовала в своём воображении. Возможно, было бы лучше, если бы у нас родился ещё один ребенок, но я не представляю, как это возможно, учитывая, что Рауль не навещал мою спальню уже несколько месяцев. Мы обедаем вместе, ведём за столом вежливую беседу, а затем он возвращается к себе в кабинет, а я — в свою гостиную. Единственный примечательный разговор, который у нас состоялся с тех пор, как умер Филипп, — это когда Рауль спросил меня о подаренной вами шкатулке для ювелирных изделий, где я храню эти письма. Он спросил, что такое особенное я храню в запертом ящичке, коль оно стоит гораздо больше, чем драгоценности (незапертые), которые он мне подарил. Я ответила, что ящичек содержит моё прошлое, и что оно касается только меня. Кажется, такой ответ его удовлетворил — по крайней мере, он был рад сменить тему.

Конечно, он был не слишком-то доволен, когда я прочитала ваше объявление в газете и вернулась в Оперу, чтобы вас похоронить! Думаю, он хотел лишь одного — увезти меня подальше и заставить навсегда забыть о вас. Но это невозможно, мой дорогой учитель и друг. На протяжении долгого времени вы очень многое значили в моей жизни, а Раулю довелось увидеть лишь плохую сторону наших отношений.

Я часто думаю, не потому ли так изменились мои чувства к вам за годы, прошедшие со дня вашей смерти, что мой разум невольно забыл все пугающие обстоятельства нашего с вами общения и сосредоточился лишь на хорошем? А может быть, это потому, что меня с детства учили не говорить плохо о мертвых, ибо это невежливо? Даже если покойный был убийцей, похитителем и сумасшедшим? Простите меня за грубость, но вряд ли вы сможете отрицать, что именно такое впечатление вы и производили — по крайней мере, иногда.

Были ли вы на самом деле сумасшедшим, Эрик? Иногда вы казались таким здравомыслящим и спокойным, что мне даже не было неприятно думать о том, что я могу жить там с вами и вести хозяйство как ваша жена. Но порой вы производили впечатление абсолютно помешанного, особенно когда угрожали всех взорвать этим дурацким кузнечиком. Я хотела бы вас понять, но подозреваю, что для этого мне пришлось бы спуститься глубже в ту темноту, которая вас наполняла. У меня нет желания это делать. Жаль, что я так и не смогла повести вас за собой к свету.

Нет, я не считаю, что мои чувства изменились потому, что я забыла «не самые хорошие» стороны наших отношений. Думаю, дело в том, что я просто повзрослела. Я была так молода и наивна, когда вы меня знали; я понятия не имела, что именно подразумевали многие ваши разговоры, и все скрытые нюансы ваших действий и жестов прошли мимо меня. Однако я запомнила большинство из них — и лишь тогда, когда созрела, я наконец поняла тонкий смысл многих из них.

Вы были очень сложным человеком, Эрик!

Я словно вижу сейчас, как вы слегка пожимаете плечами и со сдержанным весельем в голосе отвечаете, что это вам и так прекрасно известно. Эрик, простите, но я не могу не спросить: почему вы убили тех людей? Я до некоторой степени могу понять и то, что вы защищали себя, и то, что хотели развлечься, когда дурачили директоров и кордебалет. Но камера пыток? За что вы убили Жозефа Бюке? Или даже Филиппа де Шаньи? Когда мы узнали, что его нашли мёртвым на берегу вашего озера, я сразу вспомнила, как вы ушли, чтобы открыть дверь, а затем вернулись мокрым с ног до головы.

Это кажется таким бессмысленным, мой дорогой, если только вы действительно не сошли с ума.

Даже сейчас, спустя более чем два года, я всё ещё думаю о вас, Эрик. Вы по-прежнему преследуете меня, даже не будучи больше "le fantôme". Теперь вы стали настоящим призраком, мой дорогой? И более дурных людей посещали призраки. Возможно, теперь вы стали ангелом-хранителем.

Это приятная мысль.

Всегда ваша
Кристина.»


Услышав шаги в коридоре, Кристина быстро заперла письмо. Однако на этот раз у неё не было возможности убрать шкатулку прежде, чем раздался тихий стук в дверь. Рауль толкнул створку и просунул голову внутрь:

— Можно войти?

Она кивнула, тайком заправляя ключ, привязанный к чёрный бархатной ленточке, под корсаж.

Рауль вошёл в комнату, присел на край кровати и вздохнул.

— Кристина, я решил всё изменить, — сказал он.

— Что именно изменить?

— Я получил известие, что сейчас готовится очередная экспедиция на север, возможно, даже снова до Северного полюса. Так или иначе, я собираюсь вернуться в военно-морской флот и на этот раз отправиться с ними, — он старательно избегал её взгляда.

— Рауль! Я думала, ты покончил с флотом! Северный полюс? Это слишком опасно!

Рауль словно взорвался, как резко отпущенная сжатая пружина. Вскочив на ноги, он принялся бегать мелкими кругами по комнате.

— В таком случае, возможно, просто пришло время для некоторой опасности! Наше нынешнее существование определённо является слишком «безопасным» на мой вкус! Я не могу так больше — чужак в чужом краю, чужак даже в собственном доме!

— Надеюсь, это не я сделала тебя чужаком, — произнесла Кристина, чувствуя, как колотится её сердце. Она никогда раньше не видела Рауля в таком состоянии.

Он усмехнулся.

— Ты ничего не смогла бы сделать, Кристина, всё равно это не имеет значения. Я постоянно чувствовал себя так, будто вынужден соревноваться за твоё внимание, которое ты делишь поровну между мной и твоим дорогим покойником.

Кристина побледнела. Он что, имеет в виду Эрика?

Слегка успокоившись, Рауль снова опустился на её кровать и продолжил:

— Я знаю, что ты любила своего отца — я тоже его любил, — но нельзя жить, полностью подчиняя себя и свои взгляды влиянию мертвеца.

— Кто бы говорил! — воскликнула Кристина. — Твоё собственное отношение к жизни тоже было отравлено ревностью к мертвецу — Эрику! Иначе почему тебе не хотелось больше слушать, как я пою?

Рауль застыл.

— Я думал, это была всего лишь часть твоей жизни с ним! Я не представлял, что ты перетащишь это с собой и в нашу жизнь тоже!

— Что, музыку? Рауль, музыка — такая же часть меня, как руки или лицо. Ты думал, что я могу бросить её, выйдя за тебя замуж? Ты ведь заметил меня именно благодаря пению!

— Своим пением ты сперва поделилась с ним, — процедил Рауль сквозь стиснутые зубы.

— А до этого — с моим отцом. Ну и что? — Кристина гневно поджала губы.

Рауль вздохнул.

— Ладно, не бери в голову. Веришь или нет, но я пришел сюда не для того, чтобы спорить с тобой, а чтобы сообщить, что я возвращаюсь на флот.

— Когда?

— Я уезжаю на следующей неделе.

«Дорогой Эрик,

итак, Рауль уехал. Мы сильно поспорили перед его отъездом, однако в детали я вдаваться не буду. Достаточно сказать лишь то, что он считает, будто я сама оттолкнула его из-за чрезмерной привязанности к моему отцу. Я до сих пор скучаю по папе, это правда, но он больше не является путеводной звездой в моей жизни. Вы блестяще приняли на себя эту роль, когда мы с вами встретились, и даже сейчас я всё ещё тоскую по вам столь сильно, как никогда не тосковала по отцу.

Рауль ещё один раз навестил мою спальню перед отъездом. Откровенно говоря, я не знаю, почему он вообще стал утруждать себя этим. Он почти не разговаривал и не прикасался ко мне большую часть года, а тут вдруг в ночь перед отъездом решил позволить себе "amour".

Откровенно говоря, мы с ним даже поссорились той ночью. Вместо того чтобы вызвать горничную и позволить ей раздеть меня, как он всегда делал раньше, на сей раз он решил сам побыть моей горничной. Мне было очень странно и неприятно, особенно позже, когда он увидел у меня на туалетном столике ключ от шкатулки.

Он вспомнил, что я носила этот ключ на шее, и потребовал ответа, не является ли он тем самым ключом от секретного отделения. Когда я подтвердила, что это так, он взял его и подошёл к шкатулке.

— Не открывай его, пожалуйста. Это личное, — сказала я ему. Рауль только приподнял бровь и вставил ключ. — Рауль, пожалуйста! Это тебя не касается!

Я попыталась вырвать шкатулку из его рук, сказав ему то единственное, что пришло мне в голову, что всегда заставляло его делать то, что я хочу:

— Во имя нашей любви, Рауль, не открывай шкатулку!

Это заставило его лишь на секунду остановиться и недоверчиво посмотреть на меня. А затем он просто издевательски мне усмехнулся и открыл шкатулку прежде, чем я успела его остановить. Он посмотрел на стопку писем с довольно озадаченным видом и спросил, что это такое.

— Письма, — ответила я. — К покойному.

Он взял одно письмо и начал раскрывать, но я выхватила его у него из рук и вернула в шкатулку.

— Ты не должен их читать, Рауль, — сказала я. — Они тебя не касаются. Я отказалась от всего ради тебя, и тебе придётся уважать моё право на личную жизнь хотя бы в этом.

Он фыркнул.

— Как насчет всего, от чего я отказался ради тебя, моя дорогая? — Его голос звучал издевательски ласково, однако шкатулку он положил. — В любом случае, не знаю, с какой стати бы мне захотелось читать плаксивые излияния юной девушки к её покойному отцу, — проворчал он. Это прозвучало очень жестоко, особенно после того, что было между нами несколько минут назад.

Пару мгновений я боролась с искушением сказать ему, кому на самом деле адресованы эти письма, но здравый смысл победил гордость, и я придержала язык. Эта новость ему бы не понравилась — и он наверняка настоял бы на том, чтобы их прочитать.

Но теперь он уехал, и его не будет, по меньшей мере, год. И я в этом доме стала ещё более одинокой, чем тогда, когда Рауль был здесь. А как он презрительно усмехнулся, когда я упомянула о нашей любви! Он очень сильно изменился, мой друг детства, тот пылкий, добрый мальчик, в которого я влюбилась.

В последнее время я стала подумывать о том, чтобы вернуться в Париж — по крайней мере, на тот период, пока Рауля не будет дома. Мне теперь совершенно очевидно, что этот город — город, в котором я родилась, — больше не является моим домом. О, как было бы замечательно снова увидеть Оперу и всех моих старых друзей!

Я жалею лишь об одном — что не смогу увидеть там ещё и вас, мой дорогой. Наверное, мне следует разыскать Перса и узнать, где находится ваша могила, чтобы я могла посетить её.

Может быть, Рауль прав, и я на самом деле зациклилась на мертвецах!

Не важно. Живой вы или мёртвый, я всё равно отчаянно по вам скучаю.

Однако есть во всём этом и светлая сторона — после отъезда Рауля я снова могу немного петь. Совсем немного, но это только начало.

Ваша любимая, но вышедшая-из-строя маленькая певчая птичка
Кристина.»


Кристина спрятала письмо и вызвала горничную.

— Аннеке, пошли за адвокатом моего мужа. Я хотела бы обсудить временный переезд.

— Да, госпожа, — ответила горничная.

— Аннеке... ты когда-нибудь мечтала о путешествиях? Если бы я, например, захотела временно пожить во Франции, пока не вернётся мой муж, ты бы согласилась продолжать работать на меня и там?

— О да, госпожа! — воскликнула горничная, её глаза засияли.

Кристина улыбнулась.

— Что ж, прекрасно. Пошли за адвокатом, мне надо кое-что уладить.

«Милый мой Эрик,

до чего же хорошо снова оказаться дома! Знаю, знаю — я уже говорила вам это раньше, когда мы с Раулем только прибыли в Швецию. Но теперь я поняла, что мой настоящий дом — это тот город, в котором я знала вас, город, где прошли самые счастливые годы моей жизни.

Как прекрасно я провела этот день! Посетила Оперу и увидела всех своих старых друзей (и парочку старых врагов — представляете, директора снова наняли Ла Карлотту!), а также навестила все свои любимые места. Это было замечательно, замечательно! Проходя через ротонду, я пела сама себе и наслаждалась акустикой в этом месте. Я помню, как вы однажды сравнили пение там с пением в небольшой церкви; но теперь, когда я испытала это на себе, могу сказать: ротонда лучше.

Я уже почти забыла, насколько красиво это здание! Каждая деталь в нём изящна и элегантна. Вы действительно помогали его строить, Эрик? Вы гений! Я знала, что вы гений в музыке, но до сих пор не осознавала, что и в архитектуре тоже. Понадобилось побыть вдали от этого здания несколько лет, чтобы мои уставшие глаза смогли должным образом разглядеть его великолепие.

Я не пошла ни на крышу, ни в подвалы. Всё связанное с крышей в моей памяти осквернено Раулем, а подвалы навевают воспоминания о вашем там присутствии. Спуститься в ваш дом и не увидеть там вас — этого я бы не вынесла.

Погрузившись почти на целый день в музыку и оперу, я вернула себе хотя бы часть того, чего мне так сильно не хватало в течение последних лет жизни с Раулем. Я даже не понимала, насколько всё моё существо было пропитано музыкой — или насколько меня иссушила её потеря, — пока снова не провела день в её окружении. Я была так счастлива, что, вернувшись после этого в свою новую квартиру, даже немножко позанималась пением!

Мой голос скрипел даже хуже, чем голос Карлотты в тот момент, когда вы испытывали на ней трюки с чревовещанием, — но я слышу, что потенциал в нём есть, если только я смогу снова привести его в форму. Я буду представлять, что вы по-прежнему со мной, щёлкаете воображаемым кнутом у меня над головой и заставляете заниматься, используя правильную технику и всё такое. Потому что моя техника в последнее время стала совсем удручающей. Мне стыдно за то, как звучит мой голос, но на этот раз стыд станет стимулом к занятиям, а не погрузит меня в тишину, как обычно.

Я так рада вернуться, мой Эрик!

Ваша счастливая маленькая шведская парижанка
Кристина.»


«Дорогой Эрик,

вы хоть раз слышали что-нибудь более нелепое? Рауль навестил мою спальню один-единственный раз за весь прошлый год, а теперь мне кажется, что я снова жду ребёнка. Меня пугает сама мысль о том, что на этот раз я буду в полном одиночестве. Рауль прислал краткое письмо, сообщив, что он получил повышение по службе — уже за тот недолгий срок, что находится в плавании, — и что он не планирует возвращаться домой по меньшей мере ещё год. Я подожду, чтобы убедиться в своих подозрениях, прежде чем написать ему об этом.

По крайней мере, если его не будет рядом во время рождения ребёнка, он не сможет мне указывать, как его назвать в этот раз.

Кажется, я занимаю довольно странное положение в Париже. Официально я принадлежу к титулованной знати, но поскольку Рауля со мной нет, я живу в квартире, которая больше соответствует тому, к чему я привыкла. На фоне нашего огромного дома в Швеции все остальные дома в городке казались карликами, и теперь, когда я вернулась в Париж, мне бы хотелось раствориться среди людей, нежели жить в показной роскоши. Я завела здесь несколько друзей, и некоторые из них — бывшие работники Оперы. По правде говоря, это довольно скандальный шаг, потому что кое-кто из моих новых друзей не подходит под определение «людей, с которыми следует общаться представителям титулованной знати».

Например, Сорелли. Вы помните Сорелли, прима-балерину, которая состояла в любовной связи с Филиппом де Шаньи? Она только что отпраздновала пять лет брака с состоятельным и респектабельным молодым человеком по имени Анри Пикард. Они живут в Лувесьене, куда Сорелли удалилась после того, как ушла со сцены. По странному совпадению, у неё есть шестилетний сын, сильно похожий на Филиппа. Если бы наш маленький Филипп был жив, я подозреваю, что они с Мишелем Сорелли-Пикардом были бы двоюродными братьями — по крови, если не по закону. Сорелли стала намного более приятной, чем раньше.

А помните мадам Жири, смотрительницу вашей ложи? Даму, которая была столь любезна, что принесла мне скамеечку для ног в один из тех вечеров, когда вы брали меня с собой в ложу, чтобы послушать оперу? Она и её дочь Мег (которая заменила Сорелли в качестве прима-балерины) тоже стали моими подругами. Мадам Жири такая восхитительно простая; одно удовольствие находиться рядом с ней после общения со всеми этими чванливыми титулованными друзьями Рауля.

Если Рауль вернётся и захочет снова уехать в Швецию, я сильно огорчусь. Мне кажется, что я наконец вернулась туда, где моё место. Я вернулась в Париж, я снова нахожусь среди людей из Оперы. Мне не хватает только вас, мой дорогой.

Не думаю, что когда-либо перестану скучать по вам.

Любящая вас
Кристина.»


Кристина подула на письмо, чтобы высушить чернила, а затем положила его в шкатулку к остальным. Раздался стук, и в дверь просунула голову горничная Аннеке:

— К вам пришла мадемуазель Жири, госпожа.

Кристина улыбнулась. Заперев и спрятав шкатулку, она произнесла:

— О, приведи её, Аннеке!

«Малышка» Мег Жири почти не изменилась, только стала повыше. Всё такая же тоненькая и смуглая, с блестящей копной чёрных прямых волос, которые никогда не могли надолго удержаться в причёске, она стремительно влетела в комнату, словно торопилась на сцену.

— Здравствуй, Мег! — поприветствовала её Кристина и повернулась к горничной. — Аннеке, принеси чай и печенье.

Мег улыбнулась, её зубки ярко блеснули на смуглом личике.

— О, Кристина, подожди, пока не услышишь новости!

Кристина улыбнулась в ответ. Именно этого ей так не хватало. Приглашать подруг, слушать театральные сплетни — лучше этого было бы только снова стать частью самой Оперы. Она устроилась поудобнее и принялась слушать рассказ Мэг о том, что режиссёр сказал сегодня Карлотте во время репетиции.

— ... и после этого Карлотта умчалась в бешенстве, ругаясь на испанском, — закончила Мег с широкой улыбкой. — А у тебя что нового?

Кристина, хихикающая над рассказом Мег, тут же пришла в себя.

— Ну... — произнесла она, сомневаясь, стоит ли кому-то говорить или нет. Ах, почему бы и не сказать? — Мне кажется, у меня будет ещё один ребёнок.

Мег ахнула, а затем завизжала и бросилась к подруге, чтобы обнять. Кристина счастливо рассмеялась, радуясь своей беременности — в первый раз с тех пор, как осознала её.


«Дорогой Эрик,

Всё подтвердилось: я действительно ожидаю ещё одного ребенка. И на этот раз я не буду одна, как предполагала. Обе — и Сорелли, и мадам Жири — обещали помочь и остаться со мной. Сорелли даже прислала ко мне одну из своих служанок, опытную повитуху, чтобы та находилась со мной весь этот год. Мадам Жири говорит, что у неё есть подруга — медсестра, которая ищет работу как раз на тот период, когда родится мой ребёнок. Так что всё улаживается самым наилучшим образом.

Я написала об этом Раулю, но преставления не имею, как долго письмо будет до него добираться. Надеюсь, он будет доволен; может быть, это даст ему стимул на некоторое время остаться дома, хотя в этом я сомневаюсь. За всё время я получила от него два письма, и в обоих подчеркивается, как он счастлив теперь, когда вернулся к своей прежней жизни.

Это чувство я понимаю очень хорошо, поскольку сама ощущаю то же самое.

Вам будет приятно узнать, что я добилась впечатляющих результатов в восстановлении своего голоса! Сейчас я, наверное, пою так же хорошо, как тогда, когда мы впервые встретились. Хотя я постоянно чувствую усталость — из-за ребёнка. Однако большую часть времени, когда не сплю, я провожу за пением. Мой голос наконец привык к требованиям, которые я перед собой ставлю. Мне кажется, что я сама для себя стала почти столь же суровым надсмотрщиком, каким раньше были вы, мой дорогой! Дайте мне ещё немного времени — и думаю, что снова смогу вернуть свой голос к такому состоянию, когда его звук радовал даже ваш взыскательный слух.

Смогу ли я когда-нибудь перестать тосковать по вам, мой дорогой учитель? Прошло уже несколько лет, а я по-прежнему чувствую боль от вашей утраты почти так же, как в самом начале. Это правда, что здесь, в Париже, я намного счастливее, чем была в нашем доме, в моей родной деревне, но отчасти это связано с тем, что этот город наполнен прекрасными воспоминаниями, большинство из которых связаны с вами.

Вчера вечером я поехала кататься в карете и вспомнила тот раз, когда вы взяли меня на прогулку и мы столкнулись с Раулем. На этот раз никаких происшествий не случилось, и мне было очень жаль, что вас не было со мной, чтобы вместе насладиться прохладным, тихим летним вечером.

Я боюсь, что однажды я так глубоко погружусь в воспоминания о вас, что не захочу возвращаться к реальной жизни. Это и постоянный соблазн, и закономерная тревога. Хорошо, что вокруг меня сейчас есть люди, которые могут отвлечь меня от воспоминаний и напомнить, что я всё ещё живой человек. Всё-таки я сомневаюсь, что вы бы хотели, чтобы я последовала за вами в могилу, мой дорогой.

Хотя там мы, по крайней мере, могли бы быть вместе.

Любящий вас друг
Кристина.»

«Уважаемая мадам де Шаньи,

с глубоким прискорбием сообщаю, что ваш муж, Рауль де Шаньи, погиб в море 23 ноября. В Северной Атлантике корабль столкнулся с айсбергом, и при ударе вашего супруга выбросило за борт. Мы также потеряли ещё несколько хороших моряков.

Выражаю вам свои искренние соболезнования. Также высылаю личные вещи господина де Шаньи, которые он хотел отправить домой, к вам. Если я могу что-нибудь ещё для вас сделать, мадам, пожалуйста, дайте мне знать.

С уважением, капитан
Этьен де Жардан.»


Кристина ещё раз перечитала письмо, стыдясь того, что первым охватившим её ощущением было облегчение, смешанное с потрясением. Вскоре оно сменилось горем, а затем слезами, которые она глотала, складывая письмо. Действуя совершенно механически, она открыла шкатулку и положила его среди своих писем к Эрику, после чего отставила шкатулку в сторону и потянулась к коробке с вещами Рауля, которая сопровождала письмо.

Рауль взял с собой в море совсем немного личных вещей. Кристина достала старую оперную программку, откуда выпала горстка засушенных фиалок. У неё слёзы навернулись на глаза, когда она вспомнила их «обеды» из портвейна и пирожных, с букетом фиалок в вазе на столе — в то лето, когда они играли в помолвку. Рауль сохранил несколько фиалок.

Капитан также отправил ей парадную форму Рауля, несколько книг, ленту для волос, какие-то сложенные документы и его последнее письмо к жене. Чувствуя, как комок подкатывает к горлу, Кристина открыла письмо.


«Дорогая Кристина,

Спасибо за ваше письмо и за присланные вами новости. Оно открыло мне глаза и помогло ясно осознать, в чём состоит мой долг.

Теперь я понял, что присоединиться к военно-морскому флоту было правильным решением с моей стороны. Определённо, я не мог остаться с вами в Швеции, учитывая, как всё обстояло между нами. Я женился на вас, зная, что люблю вас, и думая, что вы тоже меня любите. Но, прожив в одном доме с вами столько лет, я понял, что одного меня не достаточно для того, чтобы сделать вас счастливой.

Я прошу прощения, что подвёл вас.

Должен признаться, что в конце концов я стал ревновать из-за вашей привязанности к умершему, которая словно исключала из вашей жизни того, кто жив. Хотя теперь, судя по всему, вы нашли кого-то живого, кому смогли отдать себя целиком. Я надеюсь, что он стоит потери вашей репутации, поскольку мне прекрасно известно, что единственной нашей любовной связи перед отъездом было бы недостаточно, чтобы зачать ребенка.

Я надеюсь, что тот, кого вы нашли на роль своего нового спутника, сумеет сделать вас счастливой, а я желаю вам радости в новой жизни с новым ребёнком. Я бы никогда не подумал, что вы относитесь к тому типу женщин, которые ищут замену мужу в его отсутствие, но когда я размышлял об этом, то понял, что это должно быть вполне естественно, учитывая, что ваша мораль во многом формировалась под влиянием оперного мира. Я прощаю вас и надеюсь, что вы исповедуете свой грех и попросите прощения также у Бога. Если уж вы берёте примеры с оперы, то я надеюсь, что вы доверите себя в руки ангелов, как Маргарита, и будете прощены.

Я надеюсь, что в конечном итоге вы раскаетесь в своём преступлении, хоть вам и придётся всю жизнь нести его последствия в виде внебрачного ребёнка. Я надеюсь, что вы всё-таки вернётесь к нравственности и чистоте сердца, которые ваш отец прививал вам в детстве. Когда это произойдет, я хотел бы предложить вам поговорить об этом с отцом Арно, священником нашей семьи, и во всём ему исповедаться. Мой адвокат должен знать, как с ним связаться.

В любом случае, знайте, что у вас есть моя любовь, прощение и наилучшие пожелания здоровья и счастья.

Домой я больше не вернусь.

Ваш старый друг детства,
Рауль.»


От дерзости этого письма Кристина задохнулась и залилась новыми слезами горя — и гнева. Мало того, что она теперь вдова, вдобавок её муж умер, считая её изменницей!

Негодуя из-за несправедливости его предположений, она достала обратно свою шкатулку и положила письмо туда. Какая наглость — милостиво прощать её из-за собственного невежества! Она знала, что одной брачной ночи вполне достаточно, чтобы зачать ребёнка, если условия для этого благоприятны: тот коренастый шведский врач, который принимал Филиппа, рассказал ей об этом! Жаль, что он не донёс эти сведения и до Рауля тоже. Как вообще мог её муж предположить, что она была с другим мужчиной? Она любила лишь двоих мужчин в своей жизни, а теперь они оба мертвы.


«Дорогой Эрик,

Ох, как я зла! Я получила последнее письмо Рауля и письмо от его капитана, в котором сообщалось о его смерти, и теперь я поочерёдно испытываю то злость, то печаль. Как он мог подумать такое про меня? Я одновременно и лишилась его, и была им предана. Любовь моя, как бы мне хотелось, чтобы вы были здесь и высказали в его адрес всё, что нельзя произносить мне как воспитанной даме, и в то же время я рада, что вас здесь нет, потому что говорить плохое о мёртвых неприлично.

Ох уж эти приличия! Я лучше буду говорить о нём дурно, пока не смогу оправиться от его обвинений в неверности, а потом пойду на исповедь и покаюсь. Он утверждает, что любил меня, но если это так, то почему он никогда не уделял мне внимания, пока мы жили вместе у меня на родине? Почему он снова бросил меня ради флота? И почему, ну почему он не поверил, что ребёнок, которого я ношу, от него? Он решил, что я не более чем оперная кокетка, чья мораль воспитана операми, которые я исполняла на сцене. Рауль, с которым мы вместе выросли и который три года жил со мной как мой муж, подумал обо мне такое! Эрик, как он мог? Особенно учитывая, что вы, его единственный настоящий соперник, умерли ещё до того, как мы с ним поженились.

А теперь его нет, и вместе с ним исчезла любая возможность для меня доказать свою верность.

О, Эрик, если вам доведётся увидеть его там, куда вы оба ушли, не забудьте устроить ему хорошую взбучку за меня. Я не заслужила такого обращения с его стороны. Он должен был знать меня лучше.

Хотя есть у меня и более счастливое известие: эта беременность протекает намного лучше, чем первая. Я становлюсь толще, но определённо не настолько, как в прошлый раз на этом же сроке! Мой французский врач говорит, что всё будет нормально, он уже начал учить меня некоторым способам, благодаря которым я смогу слегка облегчить боль, когда настанет срок. Я рассказала ему о том, как всё проходило с маленьким Филиппом. Он считает, что сильная боль, которую я испытывала в тот раз, была неестественна и возникла из-за врождённых дефектов Филиппа и что эти роды наверняка будут намного более нормальными. Какое облегчение: я боялась, что подобное повторится.

Я даже с нетерпением жду рождения этого ребёнка, хотя он и будет расти без отца. Быть вдовой очень странно, Эрик. В чём-то это сильно похоже на то время, когда Рауль только-только отбыл на флот, но во многом отличия сильно заметны. До тех пор, пока люди думали, что Рауль должен вернуться ко мне, я была желанным гостем в домах его титулованных знакомых. Однако теперь, когда я стала всего лишь вдовой и бывшей примадонной оперы, многие из этих дверей для меня закрылись.

Это не имеет значения. У меня есть несколько хороших друзей. Я больше не обременена отсутствующим мужем, который думает, что я ему изменила. И всего через несколько недель у меня будет ребёнок.

Единственное отрицательное проявление беременности состоит в том (и снова простите за то, что делюсь с вами такими личными подробностями, милый Эрик, — вы же знаете, я никогда бы не осмелилась на это, будь вы живы), что ребёнок давит на мои лёгкие и диафрагму, и мне трудно сделать хороший, глубокий вдох. Я продолжаю петь как можно чаще, но мне трудно долго удерживать ноту, потому что внутри не осталось места для расширения лёгких! Опора дыхания, увы, осталась в прошлом.

Что ж, после родов мои лёгкие снова окажутся в моём полном распоряжении, и я с нетерпением жду того момента, когда смогу петь своему малышу.

Жаль, что я не смогу петь для вас, мой дорогой.
Кристина.»


Кристина задумчиво подула на чернила. Она получила известие о смерти Рауля и его письмо более чем неделю назад, однако до сих пор не знала, как к нему относиться. Отвлечённо она скучала по Раулю; но правда состояла в том, что он стал для неё чужим за тот последний год, который они прожили в Швеции. Присутствуя в доме физически, он был очень далёк от неё. Его отъезд во флот вообще на неё никак не повлиял, если не считать того, чтобы благодаря этому она вернулась в Париж — и была здесь намного счастливее, в чём физическое отсутствие Рауля не играло никакой роли.

Хотя внутренне она по-прежнему кипела от негодования из-за его предположений о её измене. «Глупец, просто глупец, — пробормотала она про себя, складывая и убирая последнее письмо к Эрику. — Как можно было подумать обо мне такое, если единственный мужчина, которого я любила кроме тебя, уже давно мёртв».

Вот этот сюжетный ход - единственное, что меня выбесило в этой книжке. Терпеть не могу, когда авторы сначала превращают Рауля в козла, а потом отправляют на тот свет. Какая-то дурная традиция.

«Дорогой Эрик,

с огромной радостью сообщаю вам, что у меня родился сын. Роды были ужасно болезненными, но всё же не такими, как в прошлый раз. И — самая большая радость — с ребёнком всё в порядке! Повитуха (да благословит Господь Сорелли за то, что она отправила её работать ко мне!) тщательно его осмотрела и сказала, что мальчик здоровый и очень славный. Я беспокоилась из-за того, что случилось с маленьким Филиппом, но у этого малыша не оказалось никаких проблем ни с глотанием, ни с аппетитом. Проблема лишь в том, как заставить его остановиться!

Разумеется, у него голубые глаза — мне сказали, что у большинства новорождённых детей глаза голубые, — но волосы у него темнее, чем были у Филиппа. Темнее, чем мои или Рауля, больше похожи на волосы моей матери. Как было бы чудесно, если бы он стал темноволосым! Это может произойти — у Филиппа де Шаньи волосы были гораздо темнее, чем у Рауля, а значит, эта черта есть в обеих наших семьях.

А это должно вас порадовать, мой дорогой: я назвала его в вашу честь.

Надеюсь, вы не обидитесь на меня за то, что я дала ребёнку Шаньи ваше имя, но если вас это задевает, то можете считать, как и все остальные, что я выбрала имя Эрик, потому что оно скандинавское. Но на самом деле малыш Эрик-Дааэ де Шаньи назван в вашу честь. Это будет нашим с вами секретом, хотя я совершенно уверена: вряд ли люди догадываются, что у «Призрака Оперы» вообще было имя, а тем более знают, каким оно было.

Вскоре после рождения ребёнка меня пришли навестить обе сестры Рауля. Это была моя первая встреча с ними после их краткого визита в Швеции — сразу после того, как мы с Раулем поженились. На протяжении тех десяти или около того минут, что мы находились в одной комнате, они вели себя холодно-учтиво по отношению к Раулю и едва сохраняли вежливость по отношению ко мне. Но как только я оттуда ушла, сразу начались крики!

На этот раз, однако, они сами пришли в гости и оставались у меня почти полчаса! Мартина, кажется, стала немножко дружелюбнее, но Клеманс осталась такой же неприветливой, как и раньше. Они с удовольствием поворковали над Эриком-Дааэ, хотя дали мне понять, что не одобряют его имя. Кажется, у них был дядя Эрик, которого они недолюбливали, а что касается Дааэ — что ж, с чего им радоваться тому, что новорожденный граф де Шаньи назван в честь шведского крестьянина (даже если он и был величайшим в мире скрипачом, не считая вас)?

Этот визит был намного лучше предыдущего, но всё же я испытала облегчение, когда они ушли. Я никогда не смогу стать полноценной частью семейства Шаньи, да и не хочу этого.

Я уже год живу в Париже, но до сих пор так и не решилась посетить подвалы под Оперой. Каждый раз, когда я прихожу в театр, мне хочется спуститься вниз, но я никак не могу решиться. Если я остаюсь наверху, то всё ещё могу притворяться, что вы где-то здесь, неподалёку, и эта мысль утешает и согревает меня. Я знаю, что если я решусь спуститься туда в одиночку, то вид вашего пустого, покрытого пылью дома заставит меня окончательно признать тот факт, что я никогда больше не увижу вас живым, а это значит как будто потерять вас снова.

Конечно, частично на моё решение влияет и практическая точка зрения: если я там поскользнусь и упаду, повредив себе что-нибудь тремя этажами ниже уровня земли, то пройдут месяцы, прежде чем меня найдут! Ваша легенда всё ещё живёт: я слышала, как маленькие девочки-балерины шёпотом поминают оперного призрака всякий раз, когда кто-то падает или теряет свою перчатку. Рабочие сцены по-прежнему боятся спускаться в подвалы в одиночку, даже спустя годы после вашей смерти! Они стараются ходить там бесшумно, парами, с широко раскрытыми глазами, шёпотом разговаривая друг с другом и подпрыгивая каждый раз, когда слышат какой-нибудь шум. Мне кажется, это очень забавно. Мне прямо хочется пойти туда и крикнуть: «Послушайте, Призрак умер! Он мёртв уже целых пять лет!». Но я знаю, что никакой пользы от этого не будет. Люди есть люди, и у них должны быть свои маленькие суеверия.

Мои дни заняты делами Оперы (я смогла немного их спонсировать благодаря тому, что мне оставил Рауль в своём завещании), визитами друзей (не передать, как я рада таким изменениям в жизни после одиночества в Швеции) и, конечно, маленьким Эриком-Дааэ. Он такой прелестный! Как бы я хотела, чтобы вы могли его увидеть. И он тоже будет великим певцом, я уже сейчас могу это сказать. Клянусь, даже его крики музыкальны. Они звучат уж точно не хуже арий Дездемоны в исполнении Ла Карлотты.

Это очень забавно — после стольких лет выступлений на сцене сидеть в зрительном зале и просто слушать оперу. Однажды мадам Жири принесла мне в ложу веер и застала меня смеющейся во время печальной сцены в начале «Орфея и Эвридики». Когда она спросила, что меня так насмешило, я ответила, что бутафор выдал Амуру неправильные стрелы и лук. Мадам Жири только улыбнулась и сказала, что она уверена — никто из сидящих в зале никогда не заметит такой мелочи. Она рассказала об этом Мэг, и в следующий раз, придя ко мне в гости, Мэг беспощадно дразнила меня за то, что я заметила ошибку: «Вы можете убрать певицу из театра, — сказала она , — но вы не сможете убрать театр из певицы!»

Боюсь, это правда. Я люблю театр и люблю петь. Ничего не могу с собой поделать, но каждый раз, направляясь в Оперу, я всей душой желаю вновь вернуться на эту сцену. Мне бы очень хотелось, чтобы для графини считалось приличным петь на публике — о, как же мне этого не хватает!

И всё-таки я удивляюсь, как остальные могли этого не заметить! Вместо крошечного лука и стрел, которыми Амур стреляет во влюблённых, он расхаживал по сцене с массивным военным луком и стрелами Улисса из «Возвращения Улисса на родину», это было так смешно! Сомневаюсь, что даже вы смогли бы удержаться от смеха при виде такой оплошности! Особенно если учесть символизм лука Улисса — ведь его «вдова» поклялась выйти замуж только за того из женихов, кто сможет его согнуть, и единственным человеком, который смог это сделать, был сам Улисс в чужой личине. Я невольно задалась вопросом, сможет ли вообще его согнуть наш «бог любви»: Фонта с возрастом становится всё более щуплым.

Если не считать того, что я не могу выступать и сильно скучаю по вам, то в остальном я вполне удовлетворена жизнью в Париже, с моими друзьями и маленьким сыном.

Возможно, когда-нибудь я найду силы, чтобы спуститься и увидеть ваш старый дом. Но пока ещё не время, мой дорогой, ещё не время; я всё ещё скучаю по вам слишком сильно.

Преданная вам
Кристина.»

«Дорогой Эрик,

кажется, чем старше я становлюсь, тем незаметнее летит время. Маленькому Эрику-Дааэ уже почти год. Его волосы потемнели, как я и надеялась, но глаза по-прежнему остались синими. Не бледно-голубыми, как у Рауля, а насыщенного тёмно-синего цвета, как у моего отца. Он очень красивый малыш, и я была права насчёт его музыкального будущего! Настоящий музыкальный слух у него пока ещё не проявился, но когда я ему пою, он пытается голосом повторять за мной и немножко следует мелодии.

Я снова пою, любовь моя. Ещё не на публике — о, нет! — но я планирую это! Я наконец решила, что не хочу весь остаток жизни просидеть в зрительном зале, с меня достаточно. Я собираюсь на прослушивание в оперный хор. Меня больше не волнуют приличия и «положение» в обществе. Всё равно никто из титулованных знакомых не уважает меня из-за моего прошлого, поэтому я решила сделать его моим будущим. Терять мне нечего, и мне это нравится.

Не уверена, что мой голос полностью восстановился до прежнего состояния, но он, по крайней мере, так же хорош, как в ту пору, когда я дебютировала в роли Маргариты. Думаю, меня должны принять в хор без каких-либо проблем. Единственной проблемой будет примириться с воплями Карлотты, когда она узнает, что меня снова зачислили в хор! Что ж, если я снова смогу вернуться в Оперу, оно будет того стоить.

Откровенно говоря, я сомневаюсь, что без вашего руководства мой голос когда-либо сможет взлететь до тех же высот, что и раньше. Последние пару лет я искала преподавателей по вокалу, но разочаровалась во всех. Я буквально слышала ваш презрительный голос, как вы отвергаете их в лучшем случае за бездарность, в худшем — за то, что они вредны для меня. Один из них дошёл до того, что порекомендовал мне «не дышать так глубоко» или открыть рот пошире. По правде говоря, я думаю, что он слишком отвлёкся на разглядывание моего декольте во время всех этих глубоких вдохов, чтобы вообще понимать, что он говорит. Не бойтесь: я прогнала его через две минуты после этого. Другой посоветовал мне свернуть язык таким образом, что я поняла — у таких педагогов, как этот, ученики вряд ли смогут издать хоть один нормальный звук.

Может быть, мне стоит начать самой давать уроки вокала. Даже если всё, чему я смогу научить их, — это то немногое, что я помню из ваших уроков, всё равно это наверняка будет лучше, чем те инструкции, которые они получают сейчас! И это даст мне хоть какое-то занятие. Маленький Эрик-Дааэ очарователен и восхитителен, но он пока всего лишь ребёнок. Боюсь, мой мозг вскоре притупится из-за недостаточного использования (эта участь, как я подозреваю, уже постигла большинство титулованных женщин в этом городе).

Я знаю, что вы не особо уважали глупых женщин, которые интересуются лишь распространением сплетен и тем, как они будут смотреться в своих новых шляпках. У меня нет никакого желания становиться одной из них.

Видите, любовь моя? Вы влияете на меня даже из могилы. И если уж говорить о могилах, то хотела бы я знать, где находится ваша. Перс так и не сказал мне об этом, когда я встретилась с ним в подвале в тот раз. Я бы хотела навестить её и, возможно, оставить вам цветы, чтобы показать миру, что хотя бы один человек во Франции грустит о том, что Призрак Оперы мёртв.

Хотя на самом деле я такая не одна! Я нечаянно услышала на днях, как господа Ришар и Моншармен жаловались на скуку. «Каждый сезон одно и то же, — говорил Моншармен. — Не знаю, зачем мы вообще утруждаем себя репетициями. Даже я уже знаю эти оперы наизусть, а я вовсе не музыкант!»

На что господин Ришар ответил, вы не поверите: «Я иногда задаюсь вопросом, а может, оно действительно того стоило — платить двадцать тысяч франков в месяц за то, чтобы здесь было так интересно! По крайней мере, в те дни, когда здесь обитал призрак, всегда что-нибудь происходило».

...В ответ на что господин Моншармен содрогнулся и тут же поспешил изменить тему. А я просто ушла, смеясь про себя и думая, что я не единственная, кто скучает по вам!

Вы изрядно оживляли этот мир, мой дорогой Эрик.
Кристина.»

Под катом - масса ругательных комментариев переводчикаНарод, можно, я поворчу, а? Потому что по ходу перевода просыпается во мне Зверь Обоснуй, пинает внутреннего бета-ридера, и вместе эти двое не дают мне наслаждаться тихим флаффом, во мне кипит возмущение.
Автор, ну ёж твою ж налево, ну можно же хоть немного учить матчасть, а?!

Это может произойти - у Филиппа де Шаньи волосы были гораздо темнее, чем у Рауля, а значит, эта черта есть в обеих наших семьях
Кристина знает основы генетики?! В 19-то веке?!

Рабочие, которые якобы боятся спускаться в подвалы, – тоже нонсенс. А ничего, что это их ежедневное рабочее место, что в подвалах находится куча механизмов, декораций и тому подобное? причём задействуются они на каждом спектакле! И между ними тоже.
Хотя автор, судя по всему, представляет себе подвалы Оперы как безжизненные пустующие помещения, куда месяцами не ступает нога человека (если я там упаду, меня найдут спустя несколько месяцев, ага). Хочется посоветовать автору сходить для разнообразия на экскурсию в Оперу и посмотреть, какая там в подвалах кипит «безжизненность», особенно во время подготовки к спектаклю.

Преподаватели вокала – просто нет слов. Если в Париже все учителя были такими бездарными, как люди вообще петь учились? Кого выпускала консерватория? Технику бельканто, типа, вообще в то время не преподавали? Чушь, конечно. Такого быть не может. Либо Кристина ухитрилась обратиться за это время только к самым полным профанам.

То, что она сейчас сама станет педагогом по вокалу, - исторический ляп. Никто из студентов в 19 веке не стал бы ходить учиться к женщине, за исключением самых «неординарных» личностей. Но автор-то живёт в век эмансипации, так что...

господа Ришар и Моншармен жаловались на скуку. «Каждый сезон всё то же самое, – говорил Моншармен. – Не знаю, зачем мы вообще утруждаем себя репетициями. Даже я уже знаю эти оперы наизусть, а я вовсе не музыкант!»
Не могу понять – почему? Мало опер? Да в репертуар любого театра можно включить десятки разнообразнейших опер, какого лешего они несколько сезонов гоняют один и тот же репертуар? Они бы уже разорились на таком подходе. И при чём тут вообще Призрак?

«Я иногда задаюсь вопросом, а может, оно действительно того стоило – платить двадцать тысяч франков в месяц за то, чтобы здесь было так интересно! По крайней мере, в те дни, когда здесь обитал призрак, всегда что-нибудь происходило».
Вот тут я просто выпала в осадок. Нормальный такой коммерческий подход! Если даже автор не понимает, насколько 20.000 франков по тем временам были непомерной, буквально неподъёмной суммой для театра (сумма была сравнима с годовой зарплатой самого директора) – ну бог с ней, не знает она расценок. Но с точки зрения руководителя предприятия платить бешеные деньги «чтобы у нас было интересно и что-нибудь (читай: падение люстр, срыв спектаклей, похищение певиц и т. д.) происходило» вместо того, чтобы самим разнообразить репертуар и вводить какие-нибудь новшества, чтобы стало интереснее... Ну ладно, я молчу. Хотя идиотизм, конечно.

Боюсь, мой мозг вскоре притупится из-за недостаточного использования (эта участь, как я подозреваю, уже постигла большинство титулованных женщин в этом городе). Я знаю, что вы не особо уважали глупых женщин, которые интересуются лишь распространением сплетем и тем, как они будут смотреться в своих новых шляпках. У меня нет никакого желания становиться одной из них.
Вот тут я с рассуждений Кристины снова выпадаю в осадок. Ну да, типичное превосходство «интеллектуальной элиты» над «простыми смертными», которое по сути является характерной чертой быдла не слишком умных людей. Увы.

А, ну и да, давать ребёнку имя Дааэ - то есть включать в имя фамилию, - это тоже признак "интеллектуальной элиты", видимо.

В общем, грустно мне как-то. Не получается расслабиться с этим романом.

«Дорогой Эрик,

Я виделась с ним! Я наконец-то нашла Перса! Вчера вечером он был в Опере, в зрительном зале (они сейчас дают «Норму» с Ла Карлоттой в главной роли — совершенно не впечатляюще), и он вспомнил меня. В антракте я даже смогла поговорить с ним несколько минут. Я поняла, к своему стыду, что никогда не знала его имени! Все в Париже называют его просто «Перс», и когда я ему в этом призналась, он был столь любезен, что представился: Кавех Таллис, бывший дарога Мазендерана. Я сказала месье Таллису, что хотела бы поговорить с ним о вас, и он согласился встретиться со мной здесь же, в Опере, сегодня после моего последнего урока.

Сейчас я жду свою последнюю ученицу, Эрик. Видите ли, до тех пор, пока я не сочту свой голос достаточно хорошим для прослушивания на ведущие роли, я решила не связываться с пением в хоре. Вы не для того потратили столько времени и усилий, вытаскивая меня из хора, чтобы сейчас я вернулась туда. Так что я потихоньку работаю над улучшением своего голоса, и одновременно я всё-таки решила преподавать вокал. Я нашла достаточно учеников прямо здесь, в Опере, так что работой я теперь обеспечена надолго. Но, Боже, как я жалею, что нашла именно эту ученицу, потому что если бы не она, я могла бы встретиться с месье Таллисом прямо сейчас! Мне так не терпится поговорить с ним, что у меня дрожат руки! Хорошо, что вы не будете читать это письмо, потому что почерк мой, я уверена, от этого заметно страдает. Как же хорошо будет поговорить о вас с кем-то из моего окружения, кто действительно вас знал.

Сейчас уже вечер. Я встречалась с месье Таллисом сегодня днем. Всё было так странно; мне показалось, что он нервничал ещё сильнее, чем я! Он сообщил, что последние несколько лет жил в Провансе для поправки своего здоровья. Это объясняет, почему я не видела его в Париже в последнее время. И вернулся он сюда лишь ненадолго, по делам. Я так рада, что мне довелось увидеть его вчера вечером!

Мы немного поговорили о вас... и очень много обо мне, что меня удивило. Он задавал много вопросов обо мне, о моей жизни, чем я занимаюсь, что случилось с моим мужем — по правде говоря, некоторые из этих вопросов были слегка дерзкими, но он был столь учтив и обходителен, что я не сочла уместным уклоняться от ответов.

Кажется, больше всего его интересовало всё, что связано с моим сыном. Он очень странно улыбнулся, когда я сообщила ему имя Эрика-Дааэ, и пробормотал что-то о том, как польщены были бы вы, а я сказала, что сильно в этом сомневаюсь, поскольку это ребёнок Шаньи! Это заставило его рассмеяться.

Самое странное было вот что: когда я попросила его показать мне местоположение вашей могилы, он притворился, что не знает, о чём я говорю. Я напомнила ему о нашей последней встрече на берегу подземного озера, когда он сказал мне, что уже позаботился о вашем теле. Я спросила его, где он вас похоронил, поскольку я бы хотела посетить вашу могилу и проститься с вами, однако он мне не ответил. Вместо этого он взял с меня обещание встретиться с ним снова завтра на том же месте, и тогда он мне всё расскажет.

Я сбита с толку. Что в этом может быть настолько секретного? Единственное, что мне пришло в голову, — это что он, возможно, незаконно похоронил вас в освященной земле, хотя у него не было подтверждения, что вы католик, или что-то в этом роде.

Были ли вы крещёным католиком, Эрик? Я знаю, что ваша вера... мягко говоря, «потеряла силу», но я никогда не знала о вашем истинном отношении к Всевышнему и Церкви. Однако Он должен простить ваш маскарад (простите за каламбур), когда вы притворялись моим ангелом. В конце концов, я ведь вас простила.

Так что завтра я встречусь с месье Таллисом и открою великую тайну вашего захоронения.
По правде говоря, Эрик, даже после смерти вы ухитряетесь создавать для меня сложности!
Меньшего я и не ожидала, любовь моя.

Ваша слегка раздражённая
Кристина.»


Кристина отложила письмо в сторону, тихонько посмеиваясь про себя. Её невероятно порадовал сегодняшний разговор с месье Таллисом. До чего же замечательно было просто произносить имя «Эрик» и видеть, что собеседник точно знает, о ком она говорит! Они дружески посмеялись, когда Кристина упомянула характер Эрика; месье Таллис согласился с ней, заметив, что он тоже видел проявления этого характера бесчисленное множество раз. «Я был начальником полиции, мадам, и не из пугливых, но от одного взгляда сверкающих глаз Эрика мне хотелось бежать!» Кристина кивнула, прекрасно понимая, что он имеет в виду.

Он очень сильно интересовался тем, что случилось с ней после отъезда из Парижа, и задавал множество вопросов. Кристина вспомнила, как загорелись и засверкали его нефритово-зелёные глаза, когда она сказала ему, что назвала своего второго сына в честь Эрика. А звук его смеха после её самоуничижительного комментария о родословной Шаньи громко прозвучал в маленьком кафе, куда они пришли.

А перед тем, как они расстались, Перс задал ей один вопрос. Это был очень личный вопрос, и Перс принёс извинения за это, но всё равно задал его.

Любила ли она когда-нибудь Эрика? Если бы Рауль никогда не появился на горизонте, как она считает, могла бы она быть счастлива с Призраком Оперы?

Одна лишь мысль об этом моментально её отрезвила. Когда он задал этот вопрос, она побледнела и замолчала, и весь уличный шум и суета как будто стихли, когда она размышляла над ответом. Месье Таллис ничего не говорил; просто спокойно ждал её ответа, его сверкающие глаза неотрывно смотрели на неё.

— Да, — смогла она наконец выдавить. А затем продолжила, словно не в силах остановить поток слов: — Я была слишком молода и наивна, месье Таллис, чтобы осознать, что предлагает мне Эрик и чего собирается лишить меня Рауль. Я любила своего мужа, сударь, но мы оба были очень, очень молоды! И моя жизнь без музыки не стоила того, чтобы жить. Я знаю, что была эгоистичным, неуверенным в себе маленьким созданием — я любила Эрика, но не имела возможности оценить его, пока он был жив. Однако после своей смерти он стал мне намного дороже. Воспоминания об Эрике так же близки моему сердцу, как и сама музыка.

При этих словах на лице Кавеха Таллиса засияла искренняя улыбка, он поблагодарил её за честность, поклонился на прощание и, что-то насвистывая, зашагал вверх по улице.

Кристина смотрела ему вслед, а на глазах у неё блестели слёзы от всех давно похороненных эмоций, которые всколыхнули его слова.

«Здравствуй, Эрик,

Помнишь, я вчера предупреждал тебя, что могу встретиться с мадам де Шаньи, если вечером пойду в Оперу? Как и следовало ожидать, она обратилась ко мне во время антракта и попросила снова встретиться с ней сегодня — для того, чтобы поговорить о тебе. При встрече она рассказала мне кое-что из ряда вон выходящее о своём собственном положении, и это «кое-что», я уверен, весьма тебя заинтересует.

Эрик, она попросила меня раскрыть ей местонахождение твоей могилы, чтобы она могла отдать ей дань уважения. Не будешь ли ты паинькой и не придумаешь ли что-нибудь, что я мог бы ей сказать, когда мы снова увидимся завтра? Мне удалось отложить этот вопрос на один день, однако она оказалась на редкость решительной молодой дамой. Несколько лет назад, когда мы встретились в подвалах, я сказал ей, что уже позаботился о твоём теле; но, как тебе известно, я случайно забыл сообщить ей, что это самое тело до сих пор живо.

Я имею в виду, если только то состояние, в котором ты находился, можно было удостоить эпитета «жизнь».

Да, я знаю, знаю: «Моё самочувствие — это моё дело, дарога!». Можешь мне это не повторять. А я тогда не буду повторять, что твоё здоровье — это и моё дело тоже, нравится тебе это или нет.

Если я не задержусь, то должен быть дома около восьми. Пожалуйста, постарайся от нетерпения не придушить кого-нибудь из слуг.

Убирающий последствия твоих грязных делишек
и постоянно лгущий ради тебя
Кавех.»


Перс сложил и запечатал записку и передал её своему слуге.

— Отнеси это обратно Эрику как можно скорее, Дариус. — На его лице появилась слегка злорадная улыбка. — Чем раньше он её получит, тем дольше будет карабкаться на стены до моего возвращения. Поторопись, хорошо?

Слуга, усмехнувшись, взял записку и ушёл. Кавех посмотрел ему вслед и рассмеялся. К тому времени, как он вернётся в их квартиру, Эрик уже будет сходить с ума от нетерпения.


— Объясни мне ещё раз, зачем мы это делаем? — с сухой иронией обратился Кавех к своему собеседнику, когда они оба, кряхтя от напряжения, вытаскивали из лодки плоскую мраморную плиту.

Его худощавый спутник хмыкнул.

— Если она хочет оставить цветы на моей могиле, с нашей стороны будет очень неучтиво, если тут даже надгробия не окажется.

Будучи сильнее своего друга-иностранца, он сам взял камень и поднял его над предварительно выкопанной ямой.

— Сюда, Кавех, удерживай его ровно, пока я буду его опускать.

Постанывая от напряжения, они осторожно опустили камень в отверстие. Тот встал идеально, словно кусочек мозаики. Не произнося больше ни слова, мужчины сгребли землю, засыпали ею основание камня и жёстко утрамбовали.

Кавех отступил на шаг и поднял фонарь, чтобы осветить лицевую сторону надгробия. Крупным заглавными буквами там было выбито одно-единственное слово: «ЭРИК».

— Мне всё же кажется, что тебе следовало написать на нём что-нибудь ещё, — заметил он, обращаясь к другу. — Одно имя само по себе кажется слегка... немногословным.

— Ах да, а я ведь такой болтливый тип, — голос Эрика буквально сочился сарказмом. Сам он тем временем бродил по пещере, смахивая щёткой пыль со стен на лист бумаги. — Что ещё я мог сказать? «Эрик, горячо любимый Призрак Оперы»? Или, возможно, «Эрик, нежно любимый псих, верный убийца»?

— Как насчет «Эрик: музыкант, архитектор, верный друг, преданный возлюбленный»?

Эрик фыркнул:

— Верный друг? Ты единственный друг, который у меня когда-либо был, Кавех, и ты всё ещё мне не доверяешь, даже спустя двадцать лет. А слово «возлюбленный», как мне кажется, подразумевает определённую взаимность, которой нет и в помине. — Он поднёс лист, наполненный пылью, к новому камню, и аккуратно постучал на бумаге, стратегически рассеивая пыль по поверхности.

— Откуда ты знаешь, что её нет, Эрик? Почему ты вообще не позволяешь мне пересказать тебе её новости?

— Нет никакого смысла ворошить прошлое, друг мой. Что она могла сказать такого, чего не сказала мне пять лет назад?

Кавех в отчаянии вскинул руки.

— Ты удивишься! Ты должен дать ей ещё один шанс!

Эрик закончил обсыпать пылью могильный камень и скомкал бумагу.

— Я и даю ей ещё один шанс. Я хочу услышать, что она сама мне скажет, когда навестит сегодня мою могилу. Просто на тот случай, если у неё действительно есть что-то новое, что она хотела бы мне сообщить, я бы предпочел услышать это из её уст, а не твоих. — Он сунул бумагу в карман и прислонился головой к стене пещеры. С усмешкой, которая была едва заметна под нижним краем маски, он добавил: — Согласись, её губы намного красивее, чем твои, дарога.

Кавех застонал.

— Ты невыносим, Эрик! Я специально вчера задержался допоздна, чтобы заставить тебя помучиться, гадая, что же такого она мне сказала, а когда я, наконец, вернулся домой, ты даже слушать меня не захотел! Это что, ещё один способ вывести меня из себя, да? Ты ведь знаешь, как сильно я хочу тебе всё рассказать!

Раздавшийся в ответ довольный смех Эрика подтвердил его правоту.

— И это прекрасно работает!

Кавех едва не зарычал.

— А потом ты вытащил меня из постели ещё до рассвета, чтобы пойти сюда и установить надгробие, которое ты вырезал всю ночь, даже не ложась спать. Я даже не хочу знать, откуда ты достал его посреди ночи, Эрик, правда не хочу, — но ради всего святого, когда ты вообще спишь, старина?

Эрик пренебрежительно отмахнулся.

— О, ты же знаешь, что я совсем не нуждаюсь в долгом сне. А теперь пойдём, нам надо привести себя в порядок ради нашей гостьи. — Он машинально направился к своему старому дому.

Его спутник содрогнулся.

— Эмн, Эрик... Если ты не возражаешь, я бы предпочёл для этого вернуться в нашу собственную квартиру. Ты ведь не знаешь, работает ли по-прежнему твой водопровод, или не заполнен ли твой дом крысами, или... о! Не забывай, что она, возможно, пожелает увидеть дом, когда будет здесь. Если она заметит там свежие следы твоего присутствия, это наверняка её озадачит.

Эрик кивнул.

— Верно подмечено. — Он с наслаждением потянулся и поводил плечами. — Кажется, жизнь в Провансе меня расслабила; я больше не чувствую желания искупаться в ледяном озере.

Кавех внимательно смотрел, как Эрик разминает уставшие мышцы.

— Прованс пошёл тебе на пользу, — сказал он, отметив, что его друг уже ничем не напоминает ходячий скелет. Эрик по-прежнему носил маску, но теперь из белого шёлка, а не чёрного; закатанные для работы рукава открывали мускулистые и слегка загорелые предплечья. — Ты уже не похож на труп, теперь ты просто выглядишь отвратительно, — поддел он Эрика.

— Следует быть благодарным даже за самые мельчайшие улучшения, — сухо парировал тот, поднимая фонарь. — Что ж, нам пора идти. В какое время ты должен встретиться с мадам де Шаньи и привезти её сюда?

— В три часа, после её последнего урока.

— Урока? — Эрик остановился, но тут же поднял руку, призывая к молчанию. — Нет, ничего мне не говори. Скоро я уже сам всё узнаю.

Какое-то время они молча шли рядом, затем Эрик задумчиво произнёс:

— Если её здесь не будет до трёх, то я успею подготовиться.

— Подготовиться к чему? — требовательно спросил Кавех.

Эрик засмеялся.

— Как всегда, с таким подозрением, дарога! Я хотел сказать, подготовиться к тому, чтобы снова увидеть мадам де Шаньи!

Про себя он подумал: «Не стоит ли мне ещё раз побриться? Совсем не дело идти на встречу с небритым подбородком, пусть даже его видно из-под маски совсем немного».

Кавех вздохнул.

— Эрик, надеюсь, ты не планируешь ей показаться? Обещай мне, что не сделаешь ничего, что её напугает. Она... она теперь совсем другая женщина, она больше не похожа на ту робкую юную девушку, которую ты знал пять лет назад.

Эрик усмехнулся, из-под маски послышалось тихое фырканье.

— Кавех, тебе известно, что я могу днями напролёт раздавать тебе обещания и ни разу их не выполнить. Почему ты всегда стараешься вытянуть из меня обещания, хотя прекрасно знаешь, что я никогда не держу клятвы?

Kавех мрачно улыбнулся в темноте.

— Ха, и ты ещё удивляешься, почему я тебе не доверяю. Ты ошибаешься, друг мой. Я всегда могу рассчитывать, что ты сделаешь именно это — не выполнишь свои обещания!

На следующее утро Кристина написала своё последнее письмо Эрику и вздохнула, закрывая чернильницу. Она чувствовала растерянность и совершенно необъяснимое волнение. Ей хотелось остаться дома и обдумать свои чувства к Эрику — чувства, которые Перс разбередил глубоко в её сердце. Однако пора было ехать в Оперу, её ждали занятия. Кристина сложила письмо и поместила его в шкатулку поверх предыдущих, а затем осторожно убрала шкатулку в сумку с нотными папками. Она снова вздохнула, задаваясь вопросом, как же она сможет вытерпеть целый день.

Ученики на этот раз отметили её необычную рассеянность.

Месье Таллис появился ровно в три, когда уходила последняя студентка Кристины.

— Вы готовы, мадам?

— Да, сударь. Только позвольте мне собрать вещи. — Кристина набросила на плечи накидку, собрала ноты и взяла небольшую деревянную шкатулку. Кавех обратил внимание на украшенную ручной резьбой крышку и несколько маленьких потайных ящичков. Он уже видел такую — очень давно, в Персии, и теперь слегка улыбнулся про себя. Он и не знал, что Эрик сделал ещё одну и подарил её Кристине.

— Его могила находится в небольшой укромной пещере рядом с озером, мадам, — объяснял Кавех, ведя Кристину по длинному пустому коридору к её старой гримёрной. — Мне показалось, что лучше будет не беспокоить священника этими похоронами, так как я не знал, в каком состоянии была духовность Эрика.

— Он погребён без заупокойной мессы? — Кристина была слегка шокирована.

Кавех печально покачал головой.

— Он этого и не просил, а я, как мусульманин, в любом случае для этого не годился.

— В таком случае, я должна для него спеть, — решила Кристина. Они дошли до её гримёрной, и она попыталась открыть дверь. Но та была заперта. Кристина вопросительно взглянула на своего спутника, и тот покачал головой.

— Её не используют, мадам. Говорят, здесь водится привидение.

Кристина кивнула, её это явно позабавило.

— Может быть, так...

Она повернула ручку наполовину, слегка приподняла дверь и ударила по ней бедром. Дверь распахнулась. Кристина с улыбкой повернулась к месье Таллису, довольная тем, что до сих пор помнит этот фокус. Кавех усмехнулся.

«Изобретения Эрика превосходны», — подумал Кавех, нажимая на кнопку, открывающую зеркало. Смазанный механизм открылся без единого звука, и они ступили на Дорогу Коммунаров. Кавех зажёг один из двух взятых с собой фонарей, а Кристина тем временем закрыла зеркало.

Фонарь отбрасывал на дорогу колеблющийся свет, но этого было достаточно — оба прекрасно знали путь. Не произнося ни слова, они спустились через четыре уровня подвалов и наконец добрались до самого нижнего. Кавех был слегка удивлен тем, что Кристина не закричала и не упала в обморок, увидев крыс. Она лишь поджала губы и сильнее зашуршала юбками, чтобы напугать грызунов.

Кавех провёл её мимо дома Эрика. Не желая брать лодку из опасения, что Кристина может заметить следы её недавнего использования, он провел её через камни и полуобрушенные стены к небольшой естественный пещере, которую Эрик выбрал в качестве места своего последнего упокоения. Именно здесь они установили сегодня утром мраморную плиту.

— Вот она, мадам, — Кавех поднял фонарь повыше, а затем поставил его на вершину могильного камня.

Кристина медленно прошла вперед и положила руку на камень. Опустившись на колени, она провела пальцами по крупным высеченным буквам, читая надпись.

— Эрик. — Она грустно улыбнулась. — Это даже похоже на его почерк.

Стоявший за её спиной Кавех бросил нервный взгляд в дальнюю часть пещеры, в темноте которой, как он знал, прятался Эрик.

Кристина оглянулась на месье Таллиса.

— Сударь, не могли бы вы оставить меня на несколько минут?

— Конечно, мадам.

Он зажёг для себя второй фонарь и вышел из пещеры.

Кристина снова повернулась к камню. Опустившись на колени, она осторожно положила шкатулку у его основания. Когда она заговорила, её голос во мраке прозвучал тихо и приглушённо.

— Эрик, любовь моя... что ещё я могу вам сказать кроме того, что уже сказала в своих письмах? Вот, я оставляю их вам. Сохраните их ради меня, мой дорогой. Не позволяйте никому их читать, хорошо?

Прячущийся в затенённой арке пещеры Эрик торжественно кивнул головой. Она написала ему письма?

Кристина наклонилась вперед и прижалась к прохладному мрамору щекой, потом губами. И тут наконец пришли слёзы. Она плакала несколько минут; Эрик, наблюдая за ней из своего укрытия, с трудом удерживался, чтобы не подойти к ней. Она что, действительно назвал его «любовь моя»? Она на самом деле только что поцеловала его надгробие? Это был довольно противоестественный жест, особенно для неё, но он это оценил.

Наконец она успокоилась и поднялась. Утерев платком слёзы, она отступила на несколько шагов и запела. Эрик узнал «Valedicto», финальную часть заупокойной мессы.

In paradisum deducant te Angeli:
in tuo adventu suscipiant te Martyres,
et perducant te in civitatem sanctam Jerusalem.
Chrous Angelorum te suscipiant,
et cum Lazaro quondam paupere
aeternam habeas requiem.*

__________________________
*В рай приведут тебя ангелы:
когда придешь ты, примут тебя мученики
и проводят в святой город Иерусалим.
Сонм ангельский тебя примет
и с Лазарем, некогда бедным,
вечный обретешь покой.


Голос Кристины звучал как колокол, эхом отражаясь в просторных пустых пещерах. Эрик критически отметил, что техника у неё в основном хороша, однако диапазон явно страдает из-за отсутствия практики. Ноты, которые раньше взлетали и опускались мягко, как голубь, теперь звучали с едва уловимым напряжением. Он сомневался, что кто-либо другой это заметит, однако это вызывало у него непреодолимое желание снова вернуться к своей педагогической роли и позаниматься с ней. Двух или трёх хороших уроков должно хватить, он это знал.

Он уже собирался заговорить, когда Кристина вдруг улыбнулась. От красоты её улыбки сердце у него замерло. Кристина положила руку на камень, словно лаская, и тихонько произнесла:

— До свидания, любовь моя.

После чего развернулась и пошла прочь, зовя месье Таллиса.

Едва она скрылась за поворотом, как Эрик схватил шкатулку и прижал её к груди.


Кавех и Кристина ничего не говорили друг другу, идя обратно по Дороге Коммунаров. Так в тишине они подошли к маленькому фонтанчику, куда Эрик однажды принёс Кристину и смачивал водой её виски, пока она находилась в обмороке. Кристина захотела на минутку остановиться, и Кавех, воспользовавшись её задумчивостью, отошёл на несколько шагов в сторону — посмотреть, лежит ли там по-прежнему скелет.

Когда пять лет назад они с Дариусом принесли из Оперы умирающего Эрика, тот потребовал, чтобы где-нибудь в подвалах они оставили тело, которое впоследствии должно быть найдено. «Если я не умру, — сказал он, — то они продолжат искать меня и, может быть, найдут мой дом, дарога. Я прошу тебя, позаботься, чтобы они нашли тело, хорошо?

Кавех и Дариус принесли труп недавно умершего человека, найдённый в переулке, и оставили его там у фонтанчика. Человек этот при жизни явно был нищим и бездомным, и Кавех в приступе макабрической иронии надел на палец трупа одно из старых колец Эрика. Это было то самое кольцо, которое Эрик приготовил для Кристины и которое оказалось для неё слишком большим; теперь оно идеально сидело на костяшке покойника, объявляя всему миру, что возлюбленный некой "К. Д." уже никогда больше не будет по ней тосковать. Кавех находил мрачное удовлетворение в том, что этот нищий обрёл после смерти такое богатство, которого, скорее всего, никогда не видел при жизни.

Скелет всё ещё лежал там — судя по всему, его так никто и не обнаружил. Никто, кроме крыс. Кавех поморщился при виде обглоданных костей. Услышав всхлипывания Кристины, он вспомнил о своём долге и вернулся к ней.

— Мадам? — мягко произнёс он. — Идём?

Кристина кивнула, и Кавех снова вывел её на Дорогу Коммунаров прежде, чем она смогла увидеть скелет.
Когда они вернулись в её бывшую гримёрную, он легонько коснулся её руки, останавливая.

— Мадам, могу ли я спросить... — он замялся.

Кристина слегка фыркнула.

— Ну, сударь, вы и так не постеснялись спросить меня, зачем же останавливаться?

— Мне любопытно, что было в шкатулке, мадам.

Кристина пожала плечами.

— Письма. — Она потянулась к рычагу, открывающему зеркало, через которое можно было попасть в комнату.

— Письма?

— Письма к Эрику, которые я писала все эти годы. А почему вас это интересует?

На лице Кавеха появилось выражение тревоги.

— А что... что говорится в этих письмах?

Кристина нахмурилась.

— А вот теперь, сударь, вы зашли слишком далеко. Эти личные письма, они находятся в запертой шкатулке, которая лежит на могиле на пятом подвальном этаже, в скрытой от посторонних глаз пещере. У меня — единственный ключ от шкатулки. Никто и никогда не сможет их найти, так с какой стати вы должны узнать, о чём в них говорится?

Его парижские манеры уже вернулись на место, подавив персидское любопытство, и Кавех поклонился.

— Как скажете, мадам. Это было невежливо с моей стороны. Приношу свои извинения.

Кристина кивнула, и они вместе вышли через зеркало в заброшенную гримёрную. Выйдя в холл, Кристина подала ему руку.

— Спасибо, сударь. Большое вам спасибо за доброту, которую вы проявили — и ко мне, и к Эрику. Я знаю, вы ему были очень дороги.

Кавех кивнул.

— К вам он тоже испытывал нечто больше, чем мимолётное увлечение, мадам.

Кристина рассмеялась.

— И я к нему тоже. Увы, это я поняла слишком поздно. Что ж, сударь, прощайте.

И она вышла, освещаемая закатным солнцем.

— До свидания, мадам, — пробормотал Кавех в её удаляющуюся спину. Почему-то он чувствовал, что они видятся не последний раз. Хотя это зависело от писем. Что именно она писала Эрику на протяжении стольких лет? На мгновение ему захотелось снова спуститься вниз, но он вовремя спохватился. Либо Эрик решит оставить шкатулку в покое — либо он будет не слишком-то доволен, если ему помешают читать всё то, что Кристина написала ему за последние пять лет.

Кавех вздохнул и, подозвав экипаж, отправился домой. Уже скоро он всё узнает.

Тем временем в подвалах Эрик качал в руках шкатулку Кристины так, словно это был ребёнок. Не утруждая себя зажиганием фонаря, он принёс её к своему старому дому. Когда он открыл входную дверь, в лицо ему пахнуло затхлым воздухом. Эрик вошёл внутрь и зажёг газовые рожки. Он был очень доволен самим собой, увидев, что они всё ещё работают. Сев в своё старое кресло, Эрик водрузил ноги на подставку и открыл шкатулку.

Ключ Кристина оставила у себя, однако шкатулка узнала прикосновение своего создателя. Эрик нажал скрытый рычажок, и ящик, полный писем, распахнулся. Эрик взял верхнее письмо из стопки; оно было совсем новым и свежим, развернув его, Эрик отметил, что оно было написано только этим утром.


«Мой милый Эрик,

Сегодня утром я чувствую себя растерянной, уставшей и ужасно сентиментальной. Вчера месье Таллис задал мне несколько весьма откровенных вопросов о моих чувствах к вам, и когда я стала ворошить былое, ища на них ответы, то пришла к некоторым довольно тревожным выводам.

Моё сердце принадлежит вам. Для меня это не стало сюрпризом, хотя, подозреваю, для вас — если бы вы об этом узнали — это действительно могло бы стать неожиданностью. Так было всегда, и так всегда будет. Рауль на некоторое время завладел большей его частью, но вы, даже находясь в могиле, постепенно, шаг за шагом, вырывали моё сердце у него из рук до тех пор, пока оно не стало принадлежать вам полностью. Я люблю вас, Эрик, люблю всем сердцем.

Других я тоже люблю. Мой сын Эрик-Дааэ — моя гордость и радость в этой жизни, и обе Жири, Сорелли, её муж и дети — все они для меня очень дороги, но если я хочу двигаться дальше и добиваться в жизни успеха и строить новую карьеру, то должна отпустить вас. Я не могу по-настоящему жить, пока моё сердце похоронено вместе с вами.

Я всегда буду думать о вас — и сомневаюсь, что я когда-либо перестану любить вас или скучать по вам, — но, Эрик, я должна проститься со всем, что напоминает мне о вас. Я прекращаю писать эти письма (и это разумно, потому что их теперь стало так много, что они едва помещаются в шкатулку, которую вы для меня сделали!) и отныне собираюсь сосредоточиться только на пении и на воспитании сына.

Месье Таллис обещает, что сегодня отведёт меня на вашу могилу, и я намерена оставить всю шкатулку с письмами у вас. Я знаю, что вы сохраните письма в безопасности, и что без ключа никто другой никогда не сможет их найти, так что моей личной жизни ничего не угрожает. Я думала о том, чтобы сжечь их все, но я не могу заставить себя это сделать. Оставить их запертыми в потайном ящичке на попечении усопшего — это лучшее, что я смогла придумать.

Позаботьтесь о них, мой дорогой.

Если вы увидите Ангела Музыки там, в раю (а для меня больше нет никаких сомнений в том, куда вы должны были попасть), передайте ему мою благодарность за то, что он отправил вас ко мне. Если вы увидите Рауля, то скажите, что я простила его за то заблуждение, а если вы увидите моего отца, то расскажите ему о внуке, который назван и в его, и в вашу честь.

Я надеюсь на долгую и счастливую жизнь, мой Эрик, и я надеюсь быть с вами, когда она подойдёт к концу. Это будет самое сладкое счастье, какое я только могу пожелать.

Всегда ваша,
Кристина.»


Сердце Эрика едва не остановилось. Он открыл рот, да так и забыл его закрыть, пока не перечитал письмо во второй, а затем и в третий раз. Кристина полюбила его? Когда это произошло? Он быстро, но внимательно просмотрел другие подробности: о заблуждении мужа (каком ещё заблуждении?), о существовании сына (которого она назвала в его честь!), а также (он улыбнулся — эта часть была восхитительна) о том, как он «вырвал» её сердце из рук Рауля де Шаньи даже из могилы. Эрик потряс головой. Что же, чёрт подери, привело её к такому выводу?

Увидев, что письма лежат в ящике в хронологическом порядке, Эрик вытащил всю пачку. Перевернув её, он начал с самого начала: с её первого письма, написанного из отеля в Дании — ещё до того, как они прибыли в Швецию.

Он грустно улыбался, читая слова Кристины о том, что она скучает по нему и жалеет о том, что произошло между ними, но вскоре начал хмуриться, когда прочитал о желании Рауля жить там, где у Кристины не будет доступа ни к музыке, ни к общению. «Зачем же рядом с Упсалой, ты, юный дурак, — бормотал он призраку де Шаньи, словно тот мог его слышать. — У неё же никогда не будет друзей, если вы окажетесь единственными аристократами в крестьянской деревне!»

Как и следовало ожидать, по мере чтения писем одиночество Кристины становилось всё более и более явным. Ее краткая вспышка счастья, когда она писала о том, что ждёт ребёнка, продержалась недолго, и вскоре всё заглушило неудовлетворение и одиночество после смерти приёмной матери.

Эрик нахмурился, читая о поездке Кристины с Раулем верхом и о последующей «пылкости» виконта. Её откровенность и прямолинейность были самым большим недостатком в этих письмах: ему придётся смириться с прочтением таких деталей её жизни с Раулем, хотя сам Эрик был бы гораздо счастливее, если бы не знал всех этих подробностей. Хотя, по правде говоря, вспоминая собственную поездку верхом с Кристиной, он не мог винить юношу. Ему самому стоило больших трудов сохранять спокойствие во время той поездки.

Когда же Эрик добрался до письма, описывающего сон с его участием, его глаза едва не вылезли на лоб. Ей приснилось, что он её целовал! Она мечтала быть его женой! Он несколько раз моргнул, не веря своим глазам, когда прочитал следующую часть: ей даже приснилось, что они вели себя «совсем как муж и жена». Этот эвфемизм Эрик опознал с лёгкостью; по правде говоря, ему то же самое снилось столько раз, что он и сосчитать не мог. Хотя больше всего его тронула фраза о том, что когда она проснулась в своём одиноком холодном доме и осознала, что её брак столь же холоден и одинок, то захотела вновь вернуться в свой сон. Эрик с трудом сглотнул и неловко заёрзал.

Если бы только он знал! Хотя от этого ничего бы не изменилось. Пока Рауль был жив, для них не существовало респектабельного способа быть вместе, а для Эрика честь Кристины значила не меньше, чем сама Кристина.

В следующем письме рассказывалось о смерти её ребенка. У Эрика сердце разрывалось, когда он читал, как его любимая Кристина пыталась выплёскивать свою боль через пение. Это письмо заставило его разрыдаться. Оно открыло ему, как сильно Кристина нуждалась в своём учителе, который помог бы ей петь, чтобы пережить горе. Если бы только он знал, что его возлюбленная испытывает такую боль! Чтобы маска не намокла, Эрик снял её и положил на колени, после чего перестал сдерживать бьющие через край эмоции и расплакался без всякого стеснения.

Некоторое время спустя Эрик взял себя в руки и вытер лицо, но маску надевать уже не стал. Достав следующее письмо, он снова принялся читать.

И тут же вспыхнул от гнева, когда прочитал о том, как муж обвинил её в неверности. Эрик мог легко представить, как его нежная Кристина превращается в мстительную гарпию в приливе праведного негодования. «Мерзавец! — прорычал он, обращаясь к воображаемому Раулю. — Ублюдок! Что за кретин!» Как будто Кристина могла быть неверной! В какого же негодяя превратился мальчишка!

Его гнев слегка утих только тогда, когда он прочитал письмо от капитана, сообщавшего Кристине о смерти мужа. По какой-то причине Кристина положила эти два письма не по порядку.

— Сказал Господь: «Мне отмщение, и аз воздам», — с огромным удовлетворением процитировал Эрик. — Утонул в Северном море, которое наверняка было почти таким же холодным, как сердце этого ублюдка!

После того как Кристина оправилась от злости на мужа, тон её писем стал более лёгким. Эти письма заставили его улыбнуться и помечтать о том, чтобы быть рядом с ней и помочь ей встать на ноги после возвращения в Париж — что ей удалось довольно хорошо. Тот факт, что парижских писем было меньше и сами они были куда тоньше, яснее ясного сказал ему, что в Париже она была намного счастливее, чем у себя на родине. Эрик с искренним весельем читал о её непокорности, когда она назвала ребёнка Рауля в честь Эрика, и о том, как она ходила в Оперу и заметила ошибку бутафора в «Орфее и Эвридике» — ошибку, которую бы наверняка не заметил никто из тех, кто сам не ступал ногой на эту сцену. Ах, но она настоящая оперная звезда, с лёгким чувством торжества подумал Эрик. Она может быть графиней по статусу, но в душе она — оперная дива! Улыбаясь, он вернулся к письмам.

Теперь, ознакомившись с тем, как протекала её жизнь с тех пор, как он видел её в последний раз, Эрик начал видеть, как менялись её чувства по отношению к нему. Она полюбила его! Пребывая в полном восхищении от этой мысли, Эрик открыл последние несколько писем. Читая её рассказ о подслушанном разговоре директоров, он рассмеялся. Значит, Ришар соскучился по тому оживлению, которое он приносит, да? Возможно, стоит пробраться в Оперу и подшутить разочек или два над директорами, прежде чем пойти домой. Просто по старой памяти.

Внезапно вспомнив о доме, Эрик взглянул на часы. Оказывается, он провёл весь вечер и всю ночь, читая письма, плача, вспоминая, а затем снова и снова читая письма. Скоро уже Кавех должен проснуться. Эрик собрал все письма, аккуратно сложил их обратно в шкатулку и снова надел маску. Ему хотелось с кем-нибудь поделиться своим счастьем, а Кавех был его единственным другом. Всё ещё улыбаясь, Эрик вышел на улицу. Над его вновь обретённой надеждой поднималось солнце.

Автор очень забавно делит текст на главы: предыдущие занимали от силы 3-4 листа, зато следующая глава растянута на... 62 страницы. Да-да, я не опечаталась. 62 страницы сплошного розового сиропа! Поэтому переводить я её буду небольшими порциями, не обессудьте


Рано утром, едва только Кавех сел завтракать, вернулся Эрик — изменившийся настолько, что Кавех его не узнал. Манеры Эрика и так уже стали значительно мягче с тех пор, как они переехали на солнечный юг Франции, но сегодня утром улетучились последние остатки резкости и цинизма. Его жёлтые глаза больше не горели, а лишь тихо светились — от счастья.

— Доброе утро, Кавех! — поприветствовал он. Его маска была испачкана, а одежда носила на себе следы пребывания в подвалах.

Кавех встал со стула.

— Судя по всему, в тех письмах было что-то очень хорошее, — заметил он.

Эрик улыбнулся — Кавех видел, как искривилась губа под нижним краем маски.

— Она рассказала тебе о письмах?

— Она упомянула об их существовании, но не о содержании. — Чрезмерное оживление Эрика слегка встревожило Кавеха. Это было подозрительно.

Эрик быстро намазал маслом свой тост и указал на стул:

— Садись, дарога. Я счастлив, да, но на этот раз никто не пострадал. Ты знал, что мадам де Шаньи стала вдовой?

Кавех кивнул.

— А ты знал, что у неё есть маленький сын?

Ещё один кивок.

Эрик отложил тост и откинулся на спинку стула, порывисто закинув руки за голову.

— А ты знал, что она назвала этого маленького бедолагу в мою честь?

Кавех снова кивнул, начиная улыбаться при виде этой странной, чрезмерно радостной версии его обычно едкого и циничного друга.

— Так скажи же мне, друг мой, как ты мог, зная всё это, ничего мне не сказать?! — голос Эрика звучал совершенно невинно, словно днём раньше он сам не отказывался слушать новости Кавеха, причём с потрясающим упорством.

Кавех застыл, несколько секунд серьёзно обдумывая возможность поддаться соблазну и швырнуть маслёнку прямо в голову Эрика. Но мудро воздержался от этого, довольствуясь тем, что, глубоко дыша, досчитал до десяти на фарси. Он намеренно сделал это вслух — к вящему удовольствию Эрика.

Тот широко улыбался. По блеску в его глазах Кавех видел, что Эрик просто наслаждается ситуацией.

— Ты смеёшься надо мной, — обвинил его Кавех. — Не пытайся скрыть это, Эрик! Ты смеёшься надо мной под этой своей маской!

Эрик запрокинул голову и громко расхохотался.

— Ангелы на небесах сегодня смеются, дарога. Почему я не могу принять участие в их радости и веселье? Кристина любит меня. Она любит меня!

— Да, я знаю, — спокойно сказал Кавех. — И что ты собираешься делать?

— Делать? По-моему, я должен пойти к ней.

— И испугать её до потери сознания? — многозначительно спросил Кавех. — Она только что навсегда простилась с тобой у твоей могилы. И как ты собираешься сообщить ей, что на самом деле не умер?

Эрик нахмурился. Купаясь в волнах собственного восторга, он даже не подумал о дальнейших шагах.

— Написать письмо?

Кавех покачал головой.

— Позволь, я сам скажу ей об этом, — предложил он. — Ведь именно я солгал ей впервые, ещё тогда, пять лет назад. Пусть лучше она сердится на меня, а не на тебя. — Он вызвал Дариуса. — Я пошлю ей записку, в которой напишу, что у меня есть ещё кое-какая информация о тебе, и попрошу, чтобы она приехала сюда после обеда. Я скажу ей правду, и если она будет не слишком сильно потрясена, только тогда ты сможешь войти в комнату.

— И тогда ты должен будешь уйти, — многозначительно сказал Эрик.

Кавех улыбнулся.

— Как пожелаешь. Но лишь после того, как я удостоверюсь, что мадам де Шаньи не угрожает потеря сознания.

Эрик улыбнулся, встал и встряхнул салфетку.

— Не бойся. Если она упадёт в обморок, я её поймаю. — Он отодвинул стул и, напевая, вышел из комнаты.

— Не сомневаюсь в этом, — ответил Кавех в пустоту. — С твоим-то опытом... — Он глотнул кофе, так и не закончив предложение. Насколько он помнил, Кристина всегда была девушкой меланхоличной.

После завтрака он написал ей письмо.


«Уважаемая мадам де Шаньи,

после долгих раздумий над последними разговорами касательно одного нашего общего друга, я решил сделать признание. К сожалению, я не был полностью честным с Вами в тот раз, когда мы встретились в подвалах Оперы пять лет назад. Простите меня. В то время я думал лишь о том, чтобы защитить Вас от знаний, которые могут принести Вам несчастье. После этого одна ложь потянула за собой другую, и я ничего не мог с этим поделать. Поверьте, я думал, что так будет лучше для вас обоих — и для Вас, и для него.

Если Вы пожелаете прийти ко мне домой после уроков во второй половине дня, я расскажу Вам всю правду. Пожалуйста, пришлите подтверждение вместе с моим слугой, и я с нетерпением буду ждать встречи с Вами.

Искренне раскаивающийся,
Кавех Таллис»


Он отправил письмо с Дариусом, и тот уже менее чем через полчаса привёз ответ. Записка Кристины гласила следующее:


«Уважаемый месье Таллис,

конечно, я приеду. Я очень хочу услышать всю правду, даже если это причинит мне боль. Надеюсь быть у Вас после трёх.

С уважением,
Кристина Дааэ де Шаньи»


В десять минут четвёртого Кристина вышла из экипажа и позвонила в колокольчик у двери дома по адресу, который сообщил ей месье Таллис. Дариус провёл её в дом и принес чаю, после чего в комнату вошёл Кавех.

Он выглядел встревоженным — сев, он продолжал всё время нервно поглядывать куда-то над плечом Кристины.

— Спасибо, что пришли, мадам. И я заранее прошу прощения за то, что не был честен с вами.

— И в чём именно вы мне солгали? — спросила Кристина. Поведение Кавеха слегка её раздражало, однако он выглядел таким несчастным и виноватым, что долго сердиться на него было невозможно.

— Ну... во всём, — признался он. — Простите, мадам. Позвольте мне рассказать всё с самого начала.

Он рассказал ей о том, как пять лет назад получил сообщение Эрика — тот давал понять, что собирается умереть в ближайшие пару дней. Кавех поместил объявление о смерти Эрика в газету, но вместо того чтобы дожидаться, когда тот умрёт, сразу же направился в Оперу. Эрик действительно был уже почти мёртв; однако, увидев своего бывшего друга лежащим, словно живой труп, и вспомнив всю многолетнюю историю их отношений, Кавех не смог заставить себя уйти, оставив Эрика умирать. Вместе со слугой они дождались, пока стемнеет, после чего перенесли бессознательное тело Эрика в свою квартиру. Кавех вызвал врача, который осмотрел Эрика и заявил, что тот страдает не столько от разбитого сердца, сколько от прогрессирующего туберкулёза и заболевания мозга. Он тщательно пролечил Эрика, однако при этом порекомендовал немедленно увезти его в более тёплый и солнечный климат. Спокойное, тихое местечко — например, возле моря — было бы идеально для Эрика, отметил доктор. В таком климате он смог бы поправить и психическое, и физическое здоровье.

Кавех устал от Парижа, а поскольку Эрик теперь оказался у него на попечении, то и оставаться в городе, чтобы следить за деятельностью «оперного привидения», не было необходимости. Он сразу же поручил Дариусу найти им небольшой, но уютный домик на юге Франции, предпочтительно в уединении и неподалёку от берега.

Он вернулся в дом Эрика, чтобы собрать его вещи, и как раз тогда встретил Кристину. Эрик хотел, чтобы она считала его мёртвым, это Кавех знал — поэтому объяснил ей, что уже сам позаботился о теле Эрика, и пожелал ей удачи в новой жизни.

Дариус вернулся через две недели, привезя с собой документы на элегантный коттедж на берегу моря неподалеку от Сета, в отдалённом районе Прованса. Эрик к тому времени уже пришёл в себя и жутко злился на Кавеха за спасение своей жизни, однако он был ещё слишком слаб, чтобы сопротивляться, когда Кавех насильно перевёз его в Прованс.

— Вот и вся история, мадам, — закончил Кавех своё повествование. — И я снова прошу у вас прощения за то, что солгал вам, однако так хотел Эрик.

Кристина сидела, нахмурившись, несколько секунд.

— Но... могила, которую мы вчера посетили. Там ведь было надгробие?

Кавех поджал губы.

— Оно появилось там лишь вчера утром. Настоящей могилы под ним нет.

— Тогда где же он похоронен? — упорствовала Кристина.

Кавех приподнял брови.

— Он не похоронен, сударыня. Именно это я и пытаюсь вам сказать. Эрик жив.

Кристина широко распахнула глаза, у неё перехватило дыхание.

— Эрик... Он жив?!

Кавех кивнул, снова бросив быстрый взгляд куда-то поверх её плеча.

— Да, мадам. Хотите его увидеть?

Выражение лица Кристины говорило само за себя, и Кавех кивнул в сторону окна за её спиной. Она повернулась, прикрывая глаза от полуденного солнца.

На фоне окна виднелся мужской силуэт. Элегантно одетый, высокий и худой, но совсем не похожий на того тощего, как скелет, человека, которого она помнила. Кристина встала и подошла к нему. Робко подняв руку, она положила ладонь ему на грудь. Мужчина судорожно вздохнул. Она посмотрела на его лицо.

На нём была белая шёлковая маска, закрывавшая лицо почти до самого подбородка. Из-под края маски едва виднелась нижняя губа. Кристина погладила рукой по его плечу, другой рукой проведя по туловищу и по груди. Руки мужчины, напряжённые и крепко сжатые в кулаки, начали дрожать.

Кавех только-только начал задаваться вопросом, стоит ли ему уйти, когда Кристина вдруг резко убрала руки от тела мужчины и сердито повернулась к нему.

— Это какая-то злая шутка, сударь, — процедила она. — Это не Эрик.

Кавех перехватил испуганный взгляд Эрика и заморгал. Такого результата они не ожидали!

— Кристина, — мягко позвал её Эрик.

Она обернулась к нему и прищурилась.

— Хорошая работа, месье Таллис, — холодно сказала она. — У него даже голос слегка похож. Но эта фигура — не Эрика. Лицо, я подозреваю, тоже не его.

Из-под белой маски послышался гортанный смешок.

— К сожалению, моё, — ответил Эрик, криво усмехаясь.

Кристина проигнорировала его, повернувшись к Персу.

— Месье Таллис, телосложение этого человека совершенно не похоже на Эрика, ни капельки. Как вы могли упустить такую деталь? Он гораздо более плотный, чем был Эрик, а поскольку его лицо закрыто маской, оно ни о чём мне не говорит.

— Мадам, — попытался объяснить Кавех, — когда вы впервые встретились с Эриком, он уже был серьёзно болен, несколько лет не утруждая себя лечением. Сейчас он восстанавливается, и вполне естественно, что его фигура выглядит более плотной, чем раньше.

Кристина снова нахмурилась, внимательно изучая человека в маске. Она придвинулась к нему вплотную.

— Сударь, если вы Эрик, то докажите это. Позвольте мне увидеть ваше лицо. — Она приподняла бровь в безмолвном вызове.

Мужчина застыл. Кристина стояла, скрестив руки и подняв подбородок, ожидая его дальнейших действий. Мужчина медленно протянул руку к затылку, собираясь развязать маску. Он бросил предупреждающий взгляд на своего друга.

— Можешь отвернуться, если хочешь, дарога. Ты видел меня и раньше, но всё же...

Кавех не смог бы пошевелить ни одним мускулом, даже если бы от этого зависела его жизнь. Его нефритовые глаза были прикованы к разворачивающейся перед ним сцене.

Эрик пожал плечами, снова переводя внимание на Кристину, и бросил маску на пол.

Перед ней стоял Эрик. Такое уродство невозможно было подделать. Отвратительное, похожее на череп лицо было точно таким, как она его помнила: выступающие брови делали ещё более тёмными впавшие глазницы, откуда сверкали жёлтые глаза; кожа плотно обтягивала скулы; носа практически не было, лишь две крупные ноздри, похожие на дыры, красовались по центру лица. Волос стало чуть больше, чем раньше, но они всё ещё были очень тонкими и редкими.

При виде любимого безобразия Кристина издала глубокий восторженный вздох и... упала в обморок — прямо в объятья Эрика.

— Удачно подхватил, — пробормотал Кавех себе под нос, но Эрик услышал его и усмехнулся.

— Я ведь говорил тебе, что поймаю, не так ли? — ответил он, поднимая Кристину и осторожно укладывая её на диван. — А ты ещё говоришь, что мне нельзя доверять.

Не прошло и полгода... Блин, еле нашла в сообществе тему со своим фиком.
Читатели, морально готовьтесь - в этом кусочке будет ОЧЕНЬ много флаффного сиропа, даже мне местами плохело от приторности.


Проснувшись, Кристина обнаружила, что лежит на диване, перед ней на коленях стоит Эрик, а на заднем плане переминается с ноги на ногу Кавех. Эрик снова надел маску, но крепко держал Кристину за руку. Когда она открыла глаза, он попытался высвободить свою руку, но Кристина его удержала.

Некогда столь холодная кожа Эрика теперь была тёплой, исчез и неприятный затхлый запах, который ассоциировался у неё со смертью. Она стиснула его руку и ошеломлённо уставилась на него снизу вверх.

— Неужели это действительно вы? — прошептала она.

В ответ он открыл рот — и запел. Кристина узнала строку из «Фауста», из вступительной арии к сцене в тюрьме. Эрик пропустил строки о страданиях Фауста и сразу начал с его восклицания при виде возлюбленной в тюрьме.
«Вот она, она здесь, милое создание!» — пропел он, после чего снова пропустил следующие несколько строк и позвал её: «Маргарита! Маргарита!»

Как по команде, Кристина села и запела: «Ах! То голос моего возлюбленного! При звуке этом сердце снова биться начинает».

На другом конце комнаты Кавех, узнав речитатив, удовлетворённо кивнул сам себе. Для этих двоих, подумал он, более чем уместно признаваться друг другу в любви с помощью оперы. И не просто какой-нибудь первой попавшейся оперы. Это был именно «Фауст», в котором состоялся потрясающий дебют Кристины, «Фауст», во время которого Эрик мистическим образом похитил её со сцены в тот момент, когда она взывала к ангелам. И именно «Фауста» они пели сейчас.

«Маргарита!» — пел Эрик.

Кристина почувствовала, как от знакомого звука его завораживающего голоса на глаза наворачиваются слёзы. Она пела ответную фразу, в которой Маргарита узнает голос своего возлюбленного: «Теперь моё исчезло горе, час отрадный наступил, — пела Кристина. — Его рука, его милая рука протянута ко мне. Я свободна! Он здесь! Я слышу его, я вижу его!»

Пропев слова «я вижу его», она подняла руку и стянула с Эрика маску, чтобы видеть выражение его лица, когда будут пропеты следующие строки.

Не отрывая от него взгляда, со слезами, текущими по лицу, она пела о своей любви к нему: «Да, это ты! Я люблю тебя. Да, это ты! Я люблю тебя». Она закрыла глаза, когда Эрик наклонился и стёр дрожащей рукой её слезы. Дрогнувшим голосом она завершила следующие строки: «Ты нашёл меня! Теперь я спасена! Я в твоём сердце!»

Эрик помедлил, после чего сделал глубокий вдох и пропел ответ — свой и Фауста: «Да, это я! Я люблю тебя. Да, это я! Я люблю тебя. Несмотря на все усилия насмешливого демона». Пропевая строку о насмешливом демоне, Эрик не удержался и многозначительно покосился на Перса. Кавех понял намёк и, ухмыляясь, вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Эрик нежно продолжил петь: «Я нашёл тебя! Ты спасена! Приди же, приди в моё сердце!»

Когда он пропел эти слова, Кристина поднялась с дивана и бросилась в его объятья.

Кавех остановился за дверью, где Дариус — разумеется, совершенно случайно — вытирал пыль с мебели в прихожей. Они по-прежнему слышали доносящееся из комнаты пение. Когда голоса резко оборвались, Кавех посмотрел на Дариуса, и они обменялись понимающими улыбками. После чего дружно спустились вниз, откуда уже ничего не было слышно.

Они всё равно ничего бы не услышали, поскольку долгое время из-за двери не доносилось ни звука, если не считать всхлипываний, судорожных вздохов, приглушённых рыданий и нескольких хриплых, прерывающихся слов, произнесённых полушёпотом, в то время как двое находящихся в комнате отчаянно цеплялись друг за друга.

— Неужели это правда? — хрипло спросил Эрик; по его похожему на череп лицу бежали слёзы. — Это происходит на самом деле? О, Кристина! Как ты можешь меня любить? — Он, дрожа всем телом, зарылся лицом в её волосы.

Кристина прижалась своей гладкой, нежной щекой к морщинистой и костлявой щеке Эрика — и обняла его ещё крепче.

— Эрик! О, Эрик, любовь моя. Неужели вы на самом деле живы, дорогой мой? — Она плакала, даже не пытаясь скрыть своих слёз, и прижималась губами к его искорёженной щеке; когда она принялась покрывать поцелуями его ужасающее лицо, Эрик снова расплакался.

Долгое время спустя, когда слёзы наконец перестали бежать ручьём, а эмоции утихли до всхлипываний и периодической икоты, Эрик усадил Кристину назад на диван и сам сел рядом с ней. Он потянулся было к её руке, но тут же отпрянул.

Будучи не столь застенчивой, Кристина сама взяла его руку и крепко стиснула её в своих ладонях. Взгляд, которым он её наградил, заставил её покраснеть и отвернуться. Тишина становилась всё более неловкой после эмоций, что бушевали между ними несколькими минутами раньше.

Эрик с лёгкостью вернулся к своей роли учителя.

— Вы хорошо поработали, вернув свой голос на прежний уровень после того, как не пользовались им на протяжении столь длительного времени, — заметил он. — Звучание прекрасное. Только вот диапазон, кажется, пострадал, но это легко восстановить.

— Мне было очень трудно достичь даже этого — без ваших наставлений, — призналась Кристина.

— Вы... вы бы хотели, чтобы я снова начал вас учить? — неуверенно спросил Эрик. Действительно, на каких условиях они собираются возобновить знакомство?

— Если вы не возражаете, мой милый, я была бы вам очень признательна, — просияв, ответила Кристина.

Эрик закрыл глаза и глубоко вдохнул. Когда он снова их открыл, то увидел, что Кристина озадаченно смотрит на него.

— Что-то не так? — спросила она, поглаживая его руку.

— Простите меня, — сказал Эрик. — Просто я... не привык к нежностям. Когда вы называете меня «любовь моя» или «мой милый», у меня дыхание перехватывает. — Он слегка смущённо улыбнулся и отвернулся.

Кристина подняла руку и погладила его по лицу, нежно проводя пальцами по бледной, туго обтягивающей череп коже. Эрик закрыл глаза и неосознанно качнулся к ней.

— Уверена, вы устанете их слушать ещё до того, как я устану их произносить, любовь моя, — сказала она. — Если бы вы только знали, как сильно я скучала по вам, думая, что вы умерли, то вы бы меня поняли.

— Вряд ли настолько же сильно, как я скучал по вам, ошибочно полагая, что вы счастливо живёте со своим юным виконтом. Простите, графом, — пробормотал Эрик, осторожно обвивая рукой её талию. Увидев, что протестов не последовало, он привлек её ещё ближе и прижал к груди.

Кристина резко подняла голову.

— Как... откуда вы узнали, что я была с ним несчастлива?

— Вы же сами мне это сказали.

— Я?! Как я могла вам это сказать?

— Вы за пять лет написали мне целую кучу писем, Кристин. Если бы вы знали, как у меня болело за вас сердце, когда я их читал!

Она задохнулась.

— Вы читали... вы читали мои письма?! Эрик, это же личная переписка!

Он пожал плечами, уголок уродливого рта изогнулся в озорной усмешке.

— Дорогая моя, вы адресовали их мне, вы принесли их мне, вы оставили их мне в одной из моих собственных шкатулок — ну разумеется, я прочитал их! И нашел их весьма... эмн... любопытными и поучительными.

Кристина застонала и уткнулась лицом ему в плечо.

— Но некоторые из них были слишком личными! — посетовала она, умирая от стыда.

— О да, вот эти оказались самыми поучительными, — невозмутимо ответил Эрик. Он поцеловал её в макушку, поскольку Кристина всё ещё прятала лицо у него на плече. — Ну будет вам, Кристина, душа моя, не стоит расстраиваться. Вы ведь знаете, что я обожаю вас и всё, что с вами связано.

Кристина подняла лицо, тронутая его заявлением.

— Я чувствую то же самое по отношению к вам, Эрик.

Ее лицо, обращённое к нему, находилось всего в нескольких сантиметрах от его лица. Она плакала вместе с ним, пела с ним — и призналась, что обожает его. Ответить на всё это можно было только одним — и Эрик это сделал.

Он наклонился к ней и в первый раз за свою долгую, бурную и богатую событиями жизнь поцеловал губы любимой женщины.

Сначала поцелуй был очень осторожным — лишь нежное прикосновение губ, после чего Эрик сразу отстранился и уставился на неё, широко раскрыв глаза. Она позволила ему поцеловать её! Она позволила ему поцеловать её, как это делают влюблённые, и не умерла! Даже в обморок не упала.

Более того, понял Эрик, она ответила на его поцелуй!

Не успел он до конца обдумать эту мысль, как Кристина снова потянулась к нему и легонько коснулась губами его губ. Поцелуй становился всё более страстным, пока их губы не слились в жадном неистовстве. Кристина перебирала его редкие тёмные волосы, а затем обхватила пальцами его затылок и притянула ближе к себе, словно стремясь насытить Эриком своё истосковавшееся сердце. Прошло уже так много времени с тех пор, как её целовал любимый мужчина, — но вот так её ещё не целовал никто, никогда в жизни. Поцелуи Эрика были неопытными и неискушенными, но её волновало уже само осознание того, что именно он сейчас прикасается к ней, и всё это вызывало чувства, которые никогда не будили в ней поцелуи Рауля.

Эрику казалось, что он тонет, но он даже подумать не мог о дыхании. У него голова шла кругом от силы этих новых ощущений: за один-единственный день он испытал то, о чём раньше не смел даже мечтать. Ему и прежде приходилось влюбляться, но быть любимым в ответ — это было совершенно новое чувство, приводившее его в экстаз. Когда-то он мечтал о том, чтобы в один прекрасный день получить возможность поцеловать Кристину, но на самом деле никогда не думал, что она это позволит. Теперь же не только он целовал её, но и она целовала его в ответ — целовала с такой страстью, словно боялась, что умрёт, если остановится.

Эрик чувствовал то же самое. Он не мог больше сидеть прямо — от поцелуев Кристины у него закружилась голова. Он откинулся на диван, увлекая её за собой и прижимая к своей груди. Ему пришлось прервать поцелуй, чтобы сделать вдох, но её нежная шейка оказалась так призывно близко, что он не смог удержаться и уткнулся в неё лицом. Эрик вдохнул аромат её кожи, попробовал её на язык — и почувствовал, как кровь закипела у него в жилах, когда Кристина издала невнятный звук и изогнулась дугой в его объятьях. Вот и ещё одно новое ощущение — теперь он знал, что такое быть желанным.

Это уже было слишком. Открытие, что Кристина его хочет, едва не лишило его остатков самообладания. Он был уже на волоске от того, чтобы полностью затащить её на диван, и даже потянулся к крючкам её платья... но в последнюю минуту ослабил хватку и отвернулся.

Кристина, кажется, почувствовала изменение его настроения и опустила голову ему на грудь, чтобы отдышаться. Эрик по-прежнему обнимал её и гладил по голове, пока они оба не успокоились. После чего помог ей сесть, взял её ладонь и прижал к своим губам, нежно улыбаясь. По крайней мере, он надеялся, что это выглядело нежно. Пока на нём была маска, ему не приходилось волноваться о выражении своего лица, и теперь, спустя долгие годы, приходилось лишь надеяться, что он не выглядит мрачным и угрожающим в тот момент, когда чувствует себя лишь влюблённым и беззащитным. Ошеломляющая близость того, что произошло несколько секунд назад между ним и Кристиной, заставляла его чувствовать себя ещё более обнажённым, чем после снятия маски.

Кристина, улыбаясь, взяла его руку, прижалась к ней щекой и заглянула в его сияющие золотые глаза.

— Боже мой! — было всё, что она смогла сказать. После чего слегка покраснела. — Я... я... никогда ещё не чувствовала ничего подобного.

— Я тоже, — тихо сказал Эрик. — Думаю, я испытал всё счастье, которое только возможно в этом мире, именно сегодня.

Кристина лукаво взглянула на него.

— Пока ещё нет. Далеко не всё. — Больше она ничего не добавила.

В этот момент часы на каминной полке пробили шесть, и Кристина ахнула.

— О нет! — Она отпустила его руку и встала, расправляя складки на юбке и приводя в порядок волосы — страстные пальцы Эрика высвободили несколько прядей из шиньона, который она обычно носила.

— Любовь моя, мне ненавистна сама мысль о том, чтобы оставить вас, но я должна идти.

У Эрика упало сердце. Он знал, что не имеет на неё никаких прав, но всё же надеялся, что события этого дня не относятся к тем случаям, что происходят лишь один раз в жизни. Он попытался скрыть своё разочарование.

— Понимаю, — сказал он. Затем встал, держась от неё на некотором отдалении, и надел обратно маску. — Я благодарю вас, Кристина, от всего сердца за то, что вы сегодня для меня сделали.

Она засмеялась, не вполне уловив его изменившееся мрачное настроение.

— Поверьте мне, мой дорогой, я благодарна вам ничуть не меньше!

Это придало ему смелости поймать её за руку и спросить:

— Могу ли я увидеться с вами снова?

Кристина подошла к нему, смело подняла маску и наградила его ещё одним затяжным поцелуем.

— Если вы ко мне не придёте, моё сердце снова будет разбито вдребезги, Эрик. Вы просто обязаны прийти ко мне в гости.

— Когда?

— Завтра, если не возражаете. Утром я должна быть в Опере, у меня занятия с учениками, но после трёх я уже буду свободна. Вы придёте в это время? И останетесь на ужин?

Эрик на секунду замешкался, затем кивнул.

— Значит, завтра. — Он снова поднёс её руку к своим губам, после чего она ушла.

Ви таки не поверите... ©
А всё потому, что у автора сломался флаффомер, и переводчик захлебнулся в сахарном сиропе.


Кристина поспешила домой и извинилась перед горничной и поваром за то, что опоздала.

— Я встретила своего старого друга, и мы весь день проболтали, навёрстывая упущенное, — пояснила она. — Где мой маленький Эрик-Дааэ?

— Он в детской, госпожа, — ответила Аннеке.

Кристина кивнула.

— Тогда я сегодня вечером поужинаю вместе с ним, — сказала она. Она чувствовала себя немного виноватой за то, что не провела этот день с ним, как обычно, но ей настолько не терпелось рассказать ему об Эрике, что ждать до следующего дня она не захотела.

Горничная приподняла брови, услышав столь необычную просьбу, однако кивнула, ничего не сказав.

Кристина поспешила наверх, в детскую. Она легонько приоткрыла дверь и посмотрела на своего маленького сына, гадая, что подумает о нём Эрик, когда они встретятся. Сильно ли он похож на де Шаньи? Будет ли Эрику неприятно от этого живого напоминания о её браке с Раулем?

Эрик-Дааэ де Шаньи был маленьким и хрупким для своего возраста, копна тёмно-каштановых волнистых волос оттеняла пару живых тёмно-синих глаз. Он всегда гораздо больше напоминал Кристине её отца, нежели Рауля, и на этот раз она эгоистично порадовалась этому факту. Ему только-только исполнилось два, и он был ласковым и счастливым ребёнком — по крайней мере, до тех пор, пока всё делалось так, как он того хотел. Кроме того, он был очень стеснительным и замкнутым, решительно и упрямо отказываясь разговаривать с новыми людьми до тех пор, пока не узнает их как следует на протяжении нескольких недель.

Однако со знакомыми людьми он был невероятно ласков. Оторвавшись от своих кубиков, он увидел её.

— Маман! — воскликнул он, вскакивая и обхватывая её ноги. — Где вы были?

— Прости, дорогой, — сказала Кристина, поднимая его на руки и обнимая. — Я пропустила наши послеобеденные игры, да? Но ты не переживай, сейчас няня принесёт прямо сюда наш ужин, и пока мы будем есть, я расскажу тебе кое-что очень интересное! — Она коротко кивнула, отпуская няню.

Этого обещания оказалось достаточно, чтобы отвлечь мальчика от жалоб на её отсутствие. Компания матери за ужином в детской была очень редким удовольствием, и малыш был доволен.

— Ты обещала историю, — напомнил Эрик-Дааэ, садясь за свой легкий ужин, состоящий из супа и крекеров.

— Когда-то я знала одного человека, — начала Кристина. — Очень умного человека и великого учителя. Он научил меня петь в опере так, как поют ангелы. Он был моим хорошим другом, и я его очень любила, однако он был болен. Он думал, что умирает, и поэтому заставил меня уйти и выйти замуж за твоего папу.

— И он умер? — спросил мальчик, широко раскрыв синие глаза.

— Я думала, что да, — произнесла Кристина. — Я думала, что он мёртв, и хотя я была счастлива с твоим папой, я всё равно грустила, потому что очень сильно скучала по своему учителю. Но знаешь, что случилось?

— Что?

— Оказывается, он всё-таки не умер, и я снова увидела его сегодня. Вот где я была, когда я не пришла домой после занятий, — с ним. И он придёт сюда завтра, и ты сможешь с ним встретиться.

— О, — юный Эрик-Дааэ заметно приуныл. Кристина подумала, что знает, почему: его всегда пугала встреча с незнакомцами. Она наклонилась и с улыбкой прошептала: — А знаешь, мой друг владеет волшебством.

— Волшебством?

Она кивнула.

— Волшебством. Он может творить чудеса своим голосом; подожди — и сам увидишь. И у него есть особый секрет. И у меня тоже есть для тебя секрет, родной. Хочешь узнать, как его зовут?

Эрик-Дааэ кивнул.

— Его зовут Эрик, как и тебя. Видишь ли, когда ты родился, я полюбила тебя так сильно, что решила назвать тебя в честь моего друга и учителя, которого я тоже очень любила. Он мой самый любимый большой человек во всём мире. А ты — мой самый любимый маленький человек.

— И нас обоих зовут Эрик, — с удовольствием произнёс мальчик.

— Верно. И, может быть, когда-нибудь, если ты будешь очень хорошим мальчиком и не будешь так сильно дразнить няню, Эрик и тебя научит петь, как ангел. Ты хочешь завтра встретиться с месье Эриком?

Мальчик с нетерпением кивнул и зачерпнул ложкой побольше супа. Внезапно он о чём-то задумался, и ложка замерла на полпути ко рту.

— Вы сказали, что у большого Эрика есть секрет.

— Да, есть, — сказала Кристина. — Но об этом ты никому больше не должен рассказывать. Я тебе завтра скажу. А теперь — давай готовиться ко сну.

Кристина наслаждалась новизной ощущений — ей было непривычно самостоятельно готовить своего сына к укладыванию: как правило, всем этим занималась няня, после чего подавала ей накормленного, умытого и сонного малыша лишь для того, чтобы поцеловать перед сном. Однако сегодня она сама накормила, помыла и сама уложила в постель уже засыпающего ребёнка.

Юный Эрик-Дааэ был рассудителен не по годам, однако во всех остальных отношениях он оставался совсем ещё малышом. Сейчас, лежа в кровати, он был похож на куклу с большими синими глазами и растрёпанными волосами.

— Маман, вы мне споёте?

— Что бы ты хотел услышать?

Он расплылся в улыбке:

— Спойте мне песню про бой быков!

Кристина рассмеялась.

— Хорошо, мой кровожадный маленький сын.

Она всегда надеялась привить сыну любовь к своей любимой опере, «Фауст», но он куда больше предпочитал волнующую жизнь матадора из «Кармен». Она пела эту арию тихо и намного медленнее, чем нужно, в надежде, что мальчик под неё уснёт.

Тореадор, смелее,
Тореадор, Тореадор!
Знай, что испанок жгучие глаза
В час борьбы блестят живей!
И ждет тебя любовь, тореадор,
Да, ждет тебя любовь!

Почти засыпая, Эрик приоткрыл один глаз — блеснула синяя щёлочка.

— Завтра побыстрее, маман, — попросил он.

Кристина усмехнулась. Его не обманешь.

— Да, дорогой. Завтра я спою её побыстрее. Спокойной ночи.


На следующий день в Опере Кристина была настолько радостной и оживлённой, что мадам Жири, проходя мимо репетиционного класса, где распевалась Кристина, окинула девушку оценивающим взглядом, после чего засунула голову в класс:

— Что сделало вас сегодня настолько счастливой, мадам де Шаньи? — спросила она с поддразнивающей беззубой улыбкой.

— Я встретила старого друга, мадам Жири, — ответила Кристина. — Кое-кого, кого я уже давно считала мёртвым, и вчера у нас состоялась очень приятная встреча.

— Да? И кто же это, мадам? — спросила мадам Жири, горя любопытством: она водила близкое знакомство с Кристиной почти все эти два года — с тех самых пор, как молодая графиня вернулась в Париж, — и не знала никаких «старых друзей», которых та могла бы иметь.

Кристина уже открыла рот, собираясь ответить (хотя не имела ни малейшего представления о том, что она собирается сказать), но была прервана громким тройным стуком.

Она нахмурилась. Мадам Жири с подозрением огляделась по сторонам.

— Здесь с вами кто-нибудь есть, мадам? — спросила она.

— Никого, насколько мне известно, — ответила Кристина.

Мадам Жири усмехнулась.

— Должно быть, это танцоры. Я на секунду даже вспомнила о Призраке Оперы! Он всегда именно так случал в дверь своей ложи, когда чего-нибудь хотел от меня.

— Вот как... — тихо сказала Кристина. Неужели Эрик прячется где-то в Опере? — Может быть, он вернулся, чтобы развлечься парочкой трюков — просто по старой памяти? От него этого вполне можно ожидать, зная нашего Призрака Оперы...

Мадам Жири хохотнула:

— Ну уж нет! Он всегда был причиной каких-нибудь неприятностей, этот субъект. Так, однажды, я помню... — тут она остановилась и посмотрела на Кристину. Та, в свою очередь, изумлённо смотрела на неё.

— Вы знаете Призрака Оперы? — одновременно спросили они друг друга.

— Будьте уверены, уж я-то знаю. Кто, по-вашему, был смотрительницей его ложи все эти годы, когда он появлялся в нашей Опере? — сказала мадам Жири. — Разве не я принесла ему скамеечку для ног его дамы — тогда, несколько лет назад? А откуда вы знаете Призрака Оперы, мадам?

Кристина покраснела.

— Можете ли вы сохранить тайну, мадам Жири? Даже от директоров?

Мадам Жири кивнула:

— Конечно, мадам. Это будет далеко не в первый раз.

— Это я была дамой Призрака.

— Ах, я всегда это знала! — старушка восторженно улыбнулась. — Я с самого начала думала, что это были вы, особенно когда вы уехали с месье виконтом и Призрак исчез в то же самое время. Вы забрали его с собой, мадам?

Кристина покачала головой.

— Нет. Я думала, что Призрак покинул нас навсегда, однако вчера он неожиданно навестил меня.

— Ах, вот, значит, почему вы сегодня такая счастливая, — правильно догадалась мадам Жири.

Кристина покраснела.

— Да, поэтому. Только, пожалуйста, вы никому не должны об этом говорить, мадам. Даже малышке Мег.

Мадам Жири пренебрежительно отмахнулась:

— Тем, что я знаю об этом месте, но чего не знает моя дочь, можно заполнить книгу. Вы можете положиться на меня, мадам, я буду хранить ваши секреты так же, как много лет хранила секреты Призрака.

— Спасибо вам.

Мадам Жири ушла, и Кристина на несколько минут, пока не пришёл её ученик, оказалась предоставлена самой себе. Она вытащила нотный лист и только начала распеваться, как вдруг снова услышала стук. Резко замолчав, она посмотрела на потолок.

— Вы здесь, мой дорогой? — спросила она, улыбаясь. — Вы пришли, чтобы подслушивать, как я даю уроки?

Лёгкий и насмешливый голос Эрика прозвучал откуда-то из-под рояля:

— Я не смог устоять перед желанием приехать и посмотреть на ваши попытки научить эти маленьких жаб всему, чему я учил вас.

Улыбнувшись его играм с чревовещанием, Кристин нагнулась, заглядывая под рояль. Разумеется, там никого не оказалось. На этот раз голос Эрика прозвучал из её сумки с нотами:

— Конечно, если вы предпочитаете проводить свои уроки приватно, я всегда могу найти другие места в Опере, которые стоило бы навестить.

Кристина рассмеялась.

— Нет, нет, всё в порядке! Я лучше подержу вас рядом с собой, чтобы убедиться, что
вы не начнете снова наводить ужас на дирекцию театра!

— Они этого заслуживают, — заметил Эрик, его голос прозвучал прямо за спиной Кристины. Она невольно обернулась, но никого не увидела. — Они по-прежнему не замечают природного таланта у себя под носом, отдавая предпочтение певцам настолько переученным, что от их природных голосов мало что осталось. У таких певцов, как Ла Карлотта и Каролюс Фонта, осталась лишь репутация, благодаря которой их и рекомендуют. Директора предпочитают назначать на главные роли знаменитых певцов, а не тех, кто на самом деле умеет петь, — с отвращением произнёс он.

Кристина кивнула.

— Некоторые мои ученики подают определённые надежды, — сказала она. — Особенно тот, который придёт сейчас. Я рада, что вы здесь, Эрик; я бы хотела услышать ваше мнение о нём. Кажется, мы с ним зашли в тупик, я не знаю, как помочь ему подняться на следующий уровень.

— Я к вашим услугам, моя дорогая. И в этом, и во всём остальном, — бархатный голос Эрика прозвучал прямо возле её левого уха. Кристина быстро обернулась — и обнаружила рядом его самого. Эрик взял её руку и склонился, прижимая её к губам.

Она испуганно засмеялась, прижав руку к груди и унимая бешено бьющееся сердце.

— Очень бесцеремонно с вашей стороны — пугать меня вот так, — пожурила она его.

Он в ответ просто приподнял своё закрытое маской лицо и кивнул в сторону двери. Кристина обернулась к двери, но никого не увидел, а когда она повернулась обратно, Эрик уже исчез.

— Очень бесцеремонно, — пробормотала она, улыбаясь.

— Мадам де Шаньи? — спросила юноша, появившийся в дверях. — Вы что-то сказали?

— Э-э... Нет, Жан-Мишель. Заходите.

Урок пошёл как обычно, однако Кристина чувствовала разочарование Жана-Мишеля из-за отсутствия какого-либо прогресса с момента их последней встречи. Она применила все хитрости, которые помнила из собственных уроков — как с отцом, так и с Эриком, — но проблемы Жана-Мишеля отличались от того, с чем приходилось сталкиваться ей, и она не знала, как помочь ему выйти из этого тупика.

Вздохнув, она отослала его к хормейстеру за другими нотами и, как только он вышел, обернулась к молчащей стене.

— Ну что? Вы видите проблему. Есть какие-нибудь предложения?

— Да, — ответил Эрик, его голос снова раздавался из её сумочки. — Достаньте отсюда верёвку.

Верёвку? У неё в сумке не было никакой верёвки. Нахмурившись, она засунула руку в сумку, вытащила оттуда короткую верёвку и вздохнула, покачав головой в притворном осуждении.

— Когда вы её сюда положи... ладно, не важно. И что мне делать с этой верёвкой?

Верёвка была длиной чуть меньше метра, её концы были связаны друг с другом так, что образовался круг.

— Пусть он во время пения растягивает её изо всех сил, — предложил голос Эрика из рояля.

Когда она обернулась к роялю, там никого не было, но тут в дверях снова появился Жан-Мишель. Она объяснила ему, что нужно делать с верёвкой, а затем начала играть одну из новых композиций, которые он принёс.

Разница была удивительна. Если раньше его голос имел приятный тембр, но был поверхностным, то теперь он звучал невероятно глубоко. Удовлетворённый и своей учительницей, и уроком, Жан-Мишель ушёл, широко улыбаясь.

— А теперь — откуда вы это знаете? — обратилась Кристина к потолку, ожидая прихода следующей ученицы.

— Ничего сложного, — произнёс невидимый Эрик из дверного проёма. — Голос певца является отражением его души. Месье Жан-Мишель — очень конфликтный молодой человек, как и большинство из них в его возрасте. Если вы дадите ему осязаемый символ конфликта, с которым он может бороться, пока поёт, это поможет ему очистить разум, и его голос тут же отразит эти изменения.

— Если голос певца является отражением его души, то это, безусловно, объясняет ваш голос, — поддразнила его Кристина. — Глубокий, многоуровневый, разносторонний, изменчивый, порой искажающийся...

Эрик хохотнул, звук исходил из дальнего угла комнаты:

— Осторожно, любовь моя, вы заставляете меня краснеть.

Остаток дня прошёл довольно сдержанно. Пару раз Эрик шептал кое-какие предложения на ухо Кристине, неслышимый её учениками, однако больше не появлялся до тех пор, пока последний из учеников не ушёл.

Уже складывая сумку, Кристина обернулась, чтобы забрать ноты, и едва не столкнулась с Эриком — он стоял прямо перед ней, высокий и элегантный в своём тёмном костюме и белой маске.

— Вы когда-нибудь перестанете пугать меня? — спросила она.

Эрик слегка склонил голову, обдумывая ответ, а затем отрицательно покачал ею:

— Нет, видимо, не перестану.

Он забрал её сумку, повесил себе на руку, а вторую руку предложил Кристине:

— Идём?

Кристина замешкалась, глядя на него.

— Вы теперь выходите на улицу прямо вот так, в маске? При дневном свете? — спросила она. Эрик, которого она помнила, был настолько осторожен, что выходил на улицу в основном лишь по ночам, независимо от того, надевал он на себя маску или цеплял фальшивый нос.

Он с небрежной элегантностью дёрнул плечом:

— Теперь, после войны, я уже далеко не единственный на улице человек с изуродованным лицом. Люди это замечают, но обычно не задают никаких вопросов. — Он взял шляпу с рояля (когда он успел её туда положить?), натянул её пониже на глаза и снова предложил ей руку.

Направляясь к выходу из оперного театра, они прошли мимо мадам Жири, которая как раз переходила из одной ложи бельэтажа в другую, протирая там зеркала. Она обернулась, увидела идущую под руку пару и восторженно прижала тряпку к груди, её лицо засияло. Она отвесила Эрику глубокий реверанс, Эрик в ответ слегка ей поклонился.

— О, сударь, как хорошо, что вы вернулись, — сказала она ему. — Вы теперь снова будете постоянно занимать свою ложу?

— Спасибо, мадам Жюль, пока не знаю. Поживём — увидим, — ответил Эрик с достоинством, но при этом дружелюбно.

— Я была так счастлива, сударь, когда мадам де Шаньи сказала, что вы вернулись. Дайте мне знать, если вам что-нибудь понадобится, господин Призрак, и я обязательно всё принесу.

Эрик снова поклонился.

— Спасибо, мадам. Вы сама щедрость, как и всегда.

Как только они вышли из издания, Кристина обратила к нему смеющийся взгляд.

— Вы когда-нибудь собираетесь сказать ей, что вы не призрак, а настоящий, живой человек?

— О, она знает, — отмахнулся Эрик. — Мадам Жюль Жири всегда была намного умнее, чем считают окружающие. Я был рад прочитать в ваших письмах, что вы с ней подружились.

Кристина улыбнулась и ничего не ответила. Гуляя с Эриком при свете заходящего солнца, она обнаружила, что люди, замечая его маску, действительно иногда приподнимают брови, но никто ничего ему не сказал. Когда они добрались до её квартиры, она позвала Аннеке.

— Эмн... Я не подумала, как вас представить, — смущённо пробормотала она своему спутнику. — Я ведь даже не знаю вашу фамилию, Эрик, не правда ли, как глупо с моей стороны?

— Вовсе не глупо, поскольку у меня её нет, — ответил он. — А что касается знакомства — думаю, стоит говорить так близко к истине, насколько это возможно. Это гораздо легче, чем следить за достоверностью лжи. Уж я-то знаю.

Аннеке прибежала из кухни.

— Да, мадам?

— Аннеке, это мой друг месье Эрик, он раньше был моим учителем пения. Он останется у нас на ужин. Сообщи, пожалуйста, об этом кухарке.

Аннеке сделала реверанс.

— Конечно, мадам. — Она слегка заколебалась, глядя на маску Эрика. В воздухе повисло напряжение.

Эрик выпрямился и пристально посмотрел ей прямо в глаза.

— Вы хотите задать вопрос, Аннеке? — спросил он, понизив голос.

— О! Простите, сударь... Мне просто интересно... Видите ли, сына хозяйки тоже зовут Эрик, и я подумала...

Кристина засмеялась, снимая напряжение.

— Да, я назвала его в честь своего учителя, потому что думала тогда, что мой учитель мёртв. А он, оказывается, вовсе не умер, и теперь пообещал снова учить меня пению. А сейчас, если не возражаешь, я бы хотела, чтобы ты пошла к кухарке и передала ей, что мы хотим поужинать в семь часов, а затем принеси нам чай в гостиную. После этого, пожалуйста, поднимись в детскую и попроси няню привести Эрика-Дааэ к нам в гостиную — думаю, примерно на полчаса. И, Аннеке, не говори ей ничего про маску месье Эрика, Няня может раньше времени рассказать об этом Эрику-Дааэ, а я хочу сама всё объяснить сыну.

Услышав, что Кристина говорит о маске в такой сухой и прозаичной манере, Аннеке явно перестала испытывать неловкость по этому поводу. Присев в реверансе, она убежала исполнять поручение хозяйки. Когда Кристина провела Эрика в гостиную, он заметил:

— У меня возник резонный вопрос, что именно вы собираетесь рассказать сыну о моей маске? Предположим, он захочет увидеть моё лицо? Я не привык к маленьким детям, Кристина, обычно они и так меня боятся, им даже видеть меня для этого не обязательно. — Он положил сумку с нотами на рояль и продолжил: — Мне даже думать не хочется о том, чтобы искалечить психику вашего сына на всю оставшуюся жизнь. — Эрик говорил сухим тоном, однако в его голосе чувствовалась тревога.

— Предоставьте это мне, — Кристина повернулась к нему и взяла его ладони в свои. — Я знаю, что он научится любить вас. Я больше волнуюсь, что вы не сможете его полюбить, потому что он сын Рауля.

Это был первый раз, когда кто-то из них столько открыто затронул тему её брака — да и вообще коснулся одной из тех более серьёзных тем, о которых она писала в своих письмах. Именно поэтому Кристина смотрела на Эрика с определённым волнением.

Однако Эрик в ту самую ночь, когда читал её письма, уже решил, каким будет его ответ, когда она заговорит о своём браке. Читая о её жизни с Раулем, он уже достаточно покопался в своей душе и чувствах и пришёл к определённым выводам. Теперь он был спокоен. Эрик медленно заключил её в свои объятия, готовясь отпустить её в ту же секунду, если она проявит малейшее недовольство. Однако она охотно прильнула к нему — такая реакция до сих пор его удивляла.

— Имею ли я право укорять вас за этот брак, если это именно я отослал вас к нему? Могу ли я винить вас за то, что ваш муж осуществил свои супружеские права? Не имеет никакого значения, кто был отцом вашего сына, — он ведь всё равно ваш. — В его голосе послышался мягкий смех, когда он продолжил: — Я сомневаюсь, что даже де Шаньи мог испортить ребёнка, в котором течёт ваша кровь. Как я уже говорил вам вчера, я люблю в вас абсолютно всё. Уверен, что ваш сын тоже попадает в понятие «всего».

— Спасибо, Эрик, — сказала Кристина. Она откинула голову назад и привстала на цыпочки, чтобы приподнять маску и подарить ему краткий, но искренний поцелуй.

Первый поцелуй перерос в следующие, как вдруг звук шагов в коридоре заставил их отпрянуть друг от друга. К тому времени, как Аннеке открыла дверь и вошла с чайным подносом, Эрик уже сидел за роялем, а Кристина с невинным видом раскрывала папку с нотами. Эрик начал играть, пока Аннеке разливала чай.

— Спасибо, Аннеке, дальше я сама, — сказала Кристина. Когда горничная ушла, они с Эриком посмотрели друг на друга, словно пара нашкодивших детей, и рассмеялись.

Эрик красиво смеялся; Кристина никогда раньше этого не слышала. Время от времени от него можно было услышать циничный смешок, однако весёлый Эрик, свободно смеющийся в её присутствии, — это было что-то новое. И это новое ей очень понравилось.

— Пожалуй, сейчас нам лучше ограничиться чаем и музыкой, — ровным тоном заметил он. — Иначе мы можем закончить тем, что спровоцируем скандал среди ваших слуг.

Покраснев, Кристина согласилась и принесла ему чай.

— Расскажите мне о своём сыне, — попросил Эрик, отставив чашку на стол и продолжив рассеянно наигрывать какой-то весёленький мотивчик. Кристина подозревала, что он сочинял его прямо на ходу, даже не задумываясь.

Она придвинула стул к роялю и села рядом. Сделав глоток чая, она задумалась.

— Он очень стеснительный, — начала она. — Ему требуется много времени, чтобы привыкнуть к другим людям. Он любит музыку, и даже оперу, но каких-либо способностей к ней ещё не проявляет. Хотя об этом судить ещё слишком рано — ему даже трёх лет ещё нет, хотя когда он говорит, то кажется старше.

— Какие оперы ему нравятся?

Кристина улыбнулась.

— «Кармен». Он в восторге от корриды.

Эрик как-то странно наклонил голову, и Кристине показалось, что он поморщился под маской.

— Бизе? — презрительно спросил он. — А что насчет Гуно? Моцарта? «Дон Жуан», «Волшебная флейта»?

Она покачала головой.

— Нет, он в основном любит Бизе.

Эрик вздохнул.

— Это, несомненно, влияние де Шаньи. — Он закончил свою мелодию и сделал паузу, чтобы дать отдохнуть рукам и размять запястья. — Мне потребуется пара недель, — извинился он. — Кавех уверял, что пианино нам в квартире не понадобится, поскольку мы не собирались надолго оставаться в Париже. Хотел бы я посмотреть, сможет ли он протянуть без воздуха столько времени, сколько заставил меня обходиться без фортепиано, — мрачно сказал он.

— Вы всегда можете приезжать и пользоваться моим, в любое время, когда захотите, — предложила Кристина. Она допила чай и отставила чашку.

Жёлтые глаза сверкнули.

— Будьте осторожны со своими предложениями, Кристина, я ведь могу поймать вас на слове.

Она встала и подошла к нему, положив руку ему на плечо.

— Эрик, я буду рада видеть вас в любое время, когда вам будет угодно.

Он снял её ладонь со своего плеча и на мгновение прижал к своей щеке под маской, после чего отпустил её и сменил тему:

— Что бы вы хотели услышать, моя дорогая?

— Что-нибудь из вашего. — Кристина отошла на пару шагов и встала возле рояля.

— Хорошо. — Эрик закрыл глаза и на мгновение застыл, будто в молитве, а затем разразился звонкой, взлетающей ввысь мелодией, от красоты которой захватывало дух, пока он не добавил низкую, диссонирующую гармонию. Кристина закрыла глаза, чтобы лучше услышать, как диссонанс постепенно поднимается ввысь, а лёгкая мелодия опускается — пока они не встретились в середине. После долгой паузы Эрик начал вторую часть, которая оказалась вариацией первой мелодии, но на этот раз с очень напряжённой, сложной гармонией. Это песня о любви, внезапно осознала Кристина, открыв глаза. Более того, это его песня о любви к ней. Взгляд Эрика не отрывался от её лица, когда он передавал ей через музыку все свои мысли о прошлом и надежды на будущее.

— Это было прекрасно, Эрик, — произнесла она, когда в комнате воцарилась тишина. Её голос слегка дрожал.

У Эрика засветились глаза, он начал было подниматься к ней, но тут раздался стук. Няня — полная, румяная женщина в белом фартуке — открыла дверь.

— Ваш сын, мадам. Аннеке сказала, что вы просили его привести. — Она открыла дверь пошире, и маленький Эрик-Дааэ оглядел комнату огромными, испуганными голубыми глазами.

— Эрик-Дааэ! Входи, дорогой, — счастливо сказала Кристина. — Спасибо, няня, вы можете идти. Я позову вас, когда надо будет его забрать.

Няня легонько подтолкнула мальчика, чтобы он зашёл в комнату, после чего закрыла за собой дверь.

— Эрик-Дааэ, иди сюда, — сказала Кристина. — Я хочу поговорить с тобой пару минут, прежде чем ты познакомишься с моим другом.

Не отрывая глаз от сидящего за роялем незнакомца в маске, мальчик нырнул в объятья матери и прижался к ней. Эрик отвернулся к роялю и снова начал наигрывать тот самый весёлый мотивчик, который звучал во время их разговора несколько минут назад.

— Ты помнишь, мы вчера вечером разговаривали, и я рассказала тебе о моём учителе? Так вот, это и есть месье Эрик, человек, который научил меня, как надо петь. Он может своим голосом творить чудеса. Может быть, попозже вечером он тебе что-нибудь из этих чудес покажет. Ты этого хочешь?

Осторожный кивок.

— А видишь его маску?

Ещё один кивок, нерешительность постепенно уступала место любопытству.

— Это часть его тайны. Помнишь, я тебе говорила, что у месье Эрика есть секрет?

На этот раз кивок был более энергичным. Ребёнок, судя по всему, был не защищён от любопытства.

— Его секрет — это его лицо. Видишь ли, лицо месье Эрика не похоже на лица других людей. Его лицо настолько необычно, что он — единственный человек в мире, у кого есть такое лицо.

Эрик-младший уставился на Эрика-старшего откровенным любопытствующим взглядом. Тот продолжал играть, напряжённо слушая их разговор, но со стороны казалось, что он совершенно не обращает внимания на маленького мальчика. Хотя сын Кристины сумел задеть струны его души; не считая тёмных волос, он выглядел в точности как Кристина. Эрик представил себе Кристину маленькой девочкой с широко раскрытыми синими любопытными глазами — и не мог не улыбнуться при этой мысли. Он неожиданно понял, что в то время, когда Кристина была в возрасте Эрика-Дааэ, ему самому было уже далеко за двадцать, он жил в Персии и за деньги пускал в ход пенджабское лассо. Острый укол сожаления заставил его на мгновение запнуться, но от тут же возобновил игру.

Кристина тем временем продолжала:

— Месье Эрик носит маску, потому что люди порой не знают, как реагировать на такое необычное лицо, как у него. Я помню, как я сама удивилась, когда впервые его увидела. — В её голосе звучала ностальгия, когда она рассказывала сыну: — Мне было настолько любопытно, что у него под маской, что в тот момент, когда мы вместе пели, я протянула руку и сорвала её! И это было очень грубо с моей стороны. Месье Эрик очень разозлился, а я сильно пожалела, что была такой жестокой.

Она послала Эрику виноватую улыбку, и тот, не прерывая игры, коротко кивнул в ответ.

— Некоторые люди даже пугаются, когда видят лицо Эрика, потому что он очень сильно от них отличается, — продолжала она. — Но на самом деле его совершенно не надо бояться; он просто необычный, вот и всё. Ты хочешь с ним сейчас познакомиться?

— А я смогу увидеть его необычное лицо?

— Спроси это у него самого. Хотя... милый, он хорошо знает оперы, и если ты попросишь, он тебе что-нибудь сыграет.

Эрик-Дааэ соскользнул с колен матери и подошёл к роялю. Он пристально смотрел снизу вверх на Эрика, пока тот не закончил играть и не повернулся к нему.

— Эрик, это мой сын, Эрик-Дааэ, — официально представила их друг другу Кристина, хотя в этом и не было необходимости.

— Здравствуй, — Эрик серьёзно поприветствовал малыша.

— Вы знаете оперы? — спросил Эрик-Дааэ.

— Да, знаю.

— А «Песню Тореадора» знаете?

Эрик с весельем глянул на Кристину и начал играть. Он взял на себя партию Эскамильо, а Кристина стала петь Кармен, хотя эта партия была для неё низковатой и не особо ей нравилась; остальные партии они пели вместе. Раньше Кристина всегда опускала середину сольной арии Эскамильо, в которой коррида описывалась во всех кровавых подробностях. Закончили песню они вместе.

Эрик-Дааэ был в восторге. Его мать никогда раньше не пела эту часть! На последних строках он присоединился к ним, хлопая на каждом слове.

— Вы именно этого хотели, юный Эрик-Дааэ? — спросил Эрик.

Малыш, сияя, энергично кивнул. Он взобрался на скамейку рядом с Эриком, а затем перелез к нему на колени.

Кристина открыла рот. Эрик-Дааэ никогда не вёл себя настолько раскованно с незнакомыми людьми.

Эрик был ошарашен. Что он должен делать с этим ребёнком на коленях? Он нерешительно протянул руки к клавиатуре, заключая мальчика в невольные объятья, и снова начал играть.

— А хочешь сыграть эту песню вместе со мной? — спросил он.

Эрик-Дааэ кивнул.

Эрик взял ладошку мальчика в свою и раскрыл его пальцы. Затем положил маленькую ручку Эрика-Дааэ на клавиатуру, с весельем отметив, что мальчик может охватить только три или четыре клавиши. Что ж, по большому счёту, большего для этого песни и не потребуется. Нажимая по очереди на пальчики Эрика-Дааэ, Эрик стал бренчать узнаваемый мотив.

— Так, а эту мелодию ты знаешь?

— Да! «Sur le Pont d'Avignon»!* — воскликнул малыш и посмотрел на мать: — Маман! Я могу играть!

— Я вижу, милый. Это было чудесно, — поаплодировала Кристина.

Внезапно Эрик-Дааэ посмотрел на маску Эрика.

— А можно мне увидеть ваше необычное лицо, месье? — спросил он.

Эрик замер. До сих пор ребёнок хорошо к нему относился, но он знал, что стоит только юному Эрику-Дааэ увидеть его лицо, как он с криком убежит к матери. Эрик в панике посмотрел на Кристину.

Она в ответ просто улыбнулась.

Эрик вздохнул. Что ж, всё хорошее когда-нибудь кончается.

— Хорошо, юный сударь, — сказал он, протягивая руку к завязкам маски. — Но вы должны пообещать никому не рассказывать о моём лице. Вы сможете сохранить это в тайне?

— Да, месье.

Эрик приготовился услышать вопли ужаса, развязал маску и обнажил своё лицо.

Глаза Эрика-Дааэ расширились, а рот потрясённо приоткрылся. Он заметил, что у Эрика нет носа, и невольно протянул руку, чтобы потрогать свой собственный.

Эрик ожидал детского плача в любую секунду. И был весьма удивлен, когда Эрик-Дааэ потянулся любопытной рукой к его лицу, чтобы пощупать очертания скул. Крошечные пальцы двигались по его выступающему лбу, по тому жалкому недоразумению, что заменяло ему нос, и ниже — к уродливым губам. Один палец оказался чрезмерно близко к его правому глазу, и Эрик отпрянул, чтобы избежать попадания в глаз.

— Что скажешь, Эрик-Дааэ? — тихо спросила Кристина. — Разве его лицо не особенное?

Мальчик энергично кивнул:

— Да, маман! — Он снова пощупал своё собственное лицо: маленький прямой носик, гладкий лоб. После чего с лёгким недовольством спросил: — А почему моё лицо получилось не таким?

— Если бы у других людей были такие лица, как у месье Эрика, то он бы не был особенным, — прозвучал разумный ответ Кристины. — Он — единственный человек в мире, который выглядит вот так.

Этот ответ, судя по всему, удовлетворил её сына, а в силу юного возраста он уже вскоре потерял интерес к лицу Эрика. Соскользнув с его колен, Эрик-Дааэ подошёл к матери.

— Маман, я хочу есть, — заявил он.

Кристина, улыбнувшись, позвала няню, чтобы та забрала его и накормила ужином.

— Ну что ж, кажется, всё прошло довольно хорошо, — оживлённо сказала она, как только её сын ушел.

Эрик, снова тщательно спрятав лицо под маской, согласился.

— Я понятия не имел ... — он замолчал, покачав головой. — Почему он меня не испугался? Люди всегда меня боятся. Особенно дети. Дети всегда боятся мою голову мертвеца.

— Ну, он ещё маленький. И ему пока ещё не с чем сравнивать ваше лицо, — заметила Кристина. — Он никогда не видел мертвецов.

Он кивнул.

— Тем не менее, я ожидал истерики. Её отсутствие оказалось самым приятным сюрпризом. — Он оторвался от клавиш, и Кристина увидела следы слёз, скатывающихся из-под маски. — Он замечательный, Кристина. Вы сегодня очень хорошо его обработали, моя дорогая.

— Вы сами очень хорошо его обработали, — сказала она. — Я видела, что в его глазах, когда он смотрел на вас, горело преклонение перед героем, — поддразнила она, желая разрядить обстановку.

Это сработало. Эрик усмехнулся.

— Спел ему немного из Бизе — и стал для него героем? Должно быть, кровь де Шаньи оказывает куда большее влияние, если он столь легко внушаем. — Его жёлтые глаза сверкнули.

— Ну, не знаю. Возможно, он унаследовал это от меня. Я, как известно, тоже была очень легко внушаема в своё время, — ехидно ответила Кристина. — Я когда-то приняла мужчину за ангела только потому, что он пел через стены моей гримёрной!

Эрик рассмеялся.

— Тушé, — сказал он.

____________________
*«Sur le Pont d'Avignon» — французская детская песенка про мост в Авиньоне, известная ещё с XV века.

Великолепная работа) переводите ещеее)) мы ждем продыы)))